Читать интересную книгу Во всю ивановскую (сборник рассказов) - Владимир Крупин

Уха — огромное ведро — была готова. Черпали самодельными ложками и нахваливали. Случились на озере еще мальчишки, приезжали купаться на велосипедах, хватило и нм, и еще осталось.

Время до ночи еще было, хотелось полежать у костра после ухи, но Гена не дал, стал тормошить, чтоб натянуть палатку, это ему было после практики в десантных войсках «элементарно». Наконец, забрав бредень и оседлавши Володин мотоцикл, Гена отбыл, и мы полезли купаться. После купания снова принялись за уху. Когда стали укладываться на ночь, оказалось, что не взяли по милости Гены ничего теплого, только Вадимка был в куртке старшей сестры. Нарвали таволги и подстелили под днище палатки, чтобы не простыть снизу. Мальчишек положили в середку, сами легли по краям. Было тесно, мы шевелились, вытягивали ноги, палатка расшнуровалась, и нам добавили жизни комарики.

Мальчишки, едва рассвело, дали от нас тягу, мы немного добрали сна, но, разбуженные птицами, жарой первых солнечных лучей, выбрались, и вправду говорил Николай — душа отпала: до того красивы были луга. А небо какое было над ними — низкое, сияющее, склоненное к розовой воде, белому туману, мокрым, сверкающим кустам ивняка. В полусне, в полубреду стояла природа, трава и вода, соединенные туманом, смыкались, ложбины дымились белым паром.

Мы воскресили костер, разделись догола, чтоб потом надеть сухое, и ринулись в озеро. Сверху оно было теплое, но внизу — смерть какой лед. Поплыли горизонтально. Толя пугал меня воронками и глубиной. «Трои вожжи дна не достают». Шутка шуткой, а бездна внизу ощущалась. Вылезли озябшие, грелись у огня.

— «Ах, зачем эта ночь так была хороша, — пел Толя, — не болела бы грудь, не страдала б душа…»

А и в самом деле — зачем эта ночь так была хороша?

* * *

Ведь живем настолько нервно, задерганно! «В затыке», как говорила знакомая редакторша, и вдруг такая радость выключения из суеты. Стоял легкий звон в голове от обилия свежего воздуха, тянуло на сон. Я лег в траву — и запахи. Какой там сон — запахи детства охватили меня. Скошенная трава, цветы, ягоды, ветер принес даже дыхание северного лотоса — кувшинки — и еще запахи каких-то трав, которые были не для обоняния, для памяти и воскрешали не образ самих себя, но время, в котором они впервые узнались.

Но сейчас-то зачем травить душу, зачем видеть в родниках свое стареющее отражение, зачем так безжалостно понимать невозвратимость молодости? Живя во многом для впечатлений, мы со временем получаем сильнейшее — то, что впечатления повторяются, и с этого начинается старение души. Избавиться от этого помогает интерес к жизни, и самое страшное, если интерес увядает. Чужая молодость кажется хуже прошедшей собственной не оттого, что она хуже, оттого, что не хочется признаваться, что в чем-то был обездолен. Чего уж теперь, как было, так и было.

Солнце вознеслось и нажаривало поистине во всю ивановскую. Подумав о завтраке, мы разогрели вчерашнюю загустевшую уху… И очень кстати — прибыли гости. Десантник Гена и Толя Бляха медная. Толя искал ушедших из дому оренбургских пуховых коз, а Гена, по-прежнему опекая, явился помочь свернуть хозяйство. Гена сказал, приятно поразив нас, что вчера он ездил в свою деревню Разумы, теперь бывшую деревню, нарвал цветов и положил по цветку на места бывших домов. Звал съездить и нас, но невыносим вид разрушенных печей, крапивы, глушащей иван-чай, обугленных бревен, отесанных со стороны жилой части и светлеющих пятнами на тех местах, где висели фотографии, зеркала, вешалки, численники. «Нет, не поедем, Гена, не обижайся». Да и легко ли вновь и вновь видеть свою вину исчезновения деревень. Именно свою — не при нас ли «собратья» по перу воспевали централизацию сельской местности, как совсем недавно славили торфяно-перегнойные горшочки и кукурузу.

И еще новость так новость привезли гости — в Чистополье был пожар. Горел верхний порядок, но счастливо отделались — сгорели двор, сарай, дрова, а на дома не перекинулось — отстояли. Конечно, Гена был в первых рядах.

— Не успеешь уйти, — говорил Толя, — все чего-нибудь случится.

— Курятина-то есть ли? — спросил Толя Бляха медная. Я его так называю по его присловью.

— Тебе что, ухи не хватило? — спросил я, а они захохотали.

Оказалось, что курятина — это курево. Гости закурили, отказавшись купаться, сказав при этом, что воды боятся как огня. Темой общего разговора, как чаще всего среди молодежи и мужиков, стала армия, тем более говорить о другом при Гене было трудно.

— Пей чай, — пригласил Толя, — наводи шею как бычий хвост.

— Эх! — принимая приглашение, сказал другой Толя. — «Сорок лет коровы нет, маслом отрыгается». Эту-то знаешь ли? — спросил он меня.

— Память-то уж не молоденькая, может, и знал.

— А эту: «Штаны спали, штаны спали, потихоньку съехали, все колхозники на тракторе сбирать поехали».

Гена и тут не отстал. Он добавил тоже замечательную:

Мне не надо решета, Мне не надо сита.

Меня милый поцелует, Я неделю сыта.

— Ну, бляха медная, еще подумают, какие Чистопольцы, поют да пляшут. Но ведь не все же работать, надо и дыхание перевести.

Они увезли у нас все тяжелое — палатку, ведро, — и мы налегке шли домой. По дороге ели чернику, выбирали из зарослей брусники красные холодные ягоды, даже и земляничины алели в мокрой траве. Говорили о детстве.

— Может, ты меня осуждаешь, что я Гришке ночью поддал? Нет? Я на себя сержусь! Ведь это — рыбалка, ночевка на лугах — для нас было естественно. Что ты! Я год пропустил из-за этих лугов: «Бросить школу — и вольному воля — поревет и отступится мать…» А за Гришку испугался — не приучен. Я по две недели в шалаше один жил, а он пропадет. Случись чего — его больше жена не отпустит со мной, она и так меня к Чистополью ревнует. А что я без него?

Я спрашивал Толю о Петре, о Вите Колпащикове. Петро, узнал я, был знаменит еще тем, что отвадил от села приезжих с юга строителей.

— И хорошо, — заключил Толя. — Строили они быстро, рвали деньгу большую, а проходило пять-шесть лет — и их дома начинали трещать по всем швам.

Интересно, что Петро, мужик, живущий основательно, всегда с мясом, с техникой, собирался уезжать из села. Как и Витя Колпащиков, бывший заведующий клубом, изба которого была, по давнему выражению русскому, подбита ветром.

В селе была встреча с Петром. Он, не наладив связи, уезжал на луга, навербовав работников. Увезли уже вперед на «Беларуси» бочку пива. На том же тракторе была навешена роторная косилка.

— Погоду нельзя упустить, — говорил Петро, все уже зная про наш улов и ночлег.

— А связь?

— Война будет, так скажут. День ничего не решает, а сено уйдет.

— Телеграммы женам никак не можем дать.

— Поволнуются, так крепче любить будут, — отвечал Петро. — А накопят злости, дак приедете и обесточите. Так ведь? Дождут! Вы ведь не какой-нибудь цех ширнетреба, орлы! — И Петро умчался. И то сказать — у него были две коровы, телка, овцы.

Вернувшись домой, мы взялись за осуществление своей мечты — истопить баню. Но не сразу. Надо было сходить за хлебом, которого в селе из-за бездорожья не было три дня. Очередь двигалась медленно, но так спокойно, что стоять было не в тягость.

Вдруг Толя весь озарился и вывел меня на дорогу, а там повлек за собой к колокольне. «Да как это так, чтоб ты на ней не побывал!»

Колокольня была крепка и явно собиралась нас пережить, но лестницы внутри были расшатаны, а кое-где лишены ступеней. Поднимаясь впереди, Толя рассказал, что церковь разломали для кирпича. Рушить не давали, и что колокольня теперь передана лесничеству, как пожарная вышка.

Толя поднимался и читал:

Заметная на сотню верст, пожалуй,Теперь уже безгласная, она,Чтобы лесные упредить пожарыЛесничеству на службу отдана.С нее мы даль оглядывали жадно.И, не держась за узенький карниз,Как ангелы, легко и безоглядно,За горизонт неведомый рвались.

— И мы, школьники, помогали ломать, как ни горько, я надо в этом признаться, — говорил Толя, — а как было. Понадобился кирпич под фундамент для школы. Пригласили фотографа аз района, черные веревки развесили по стенам — сфотографировали, ну точно — вся в трещинах, аварийное состояние, надо ломать. Вначале тремя тракторами купол сволокли.

Я вспомнил, как в детстве в своем селе растаскивал кованую церковную узорную ограду на металлолом. За разговором мы поднялись на большую площадку, где Толя сделал остановку и, проверяя мои нервы и заодно вестибулярный аппарат, предложил обойти вокруг колокольни по карнизу. На карниз ветром нанесло земли, росла трава, даже, как подарок, показалась нам земляничка, росла крепкая береза, на другом повороте рябина, на третьем бузина. Медленно, перехватываясь руками, обошли вокруг и опять вступили на скрипучую лестницу.