позади.
Снова лестница. 68. Раз, два, три. Дверь отворилась. Странно, до сих пор так тихо, она уже должна была вернуться. Он, опять же ничего с себя не снимая, пошёл на кухню.
Не может быть. Нет. Такого просто не может быть. Он отказывался в это верить. Она лежала на полу раскинув руки, а рядом с ней валялась пачка молока, растёкшегося по полу. Он пощупал пульс. Его не было. Она умерла уже давно. Какая необычная пустота. Наверное, он должен плакать, звонить в полицию и скорую, рвать на себе волосы — так Ему виделась смерть кого — то из близких. Близких? Кто эти близкие? Люди, которых с тобой связывает кровное родство? Почему же они близкие, если всегда были так далеко от него? Почему он должен убиваться и тратить свою жизнь на оплакивание мертвых, которым вряд ли есть до этого дело также, как и Ему? В любом случае, Он ничего не чувствовал и Ему ничего не хотелось делать. Вечер был испорчен. А так как людей рядом не было, Ему даже не нужно было играть замученного горем родственника. Он позвонил в скорую помощь, сел на диван и стал ждать, опустив голову вниз.
6
Когда меня привезли, мне совсем не хотелось вставать с кровати, на которую меня положили. Я не ел, не спал и только изредка пил то, что подносили к моим губам поднимая мне голову. Я всё смотрел на светло-синюю стену и думал, что она — это я, что мы с ней одно и то же и что потолок очень уж давит. Я слышал звуки разговоров вокруг себя, но значение тщетно пытавшихся выстроится в предложения слов не доходило до меня, и они просто исчезали в воздухе времени.
Это была ночь, все спали. Я не понимал где я и что делаю в этой большой комнате, но из открытого окна потянуло ночной прохладой, ветер врывавшийся в комнату незатейливо играл с занавеской, пытаясь придать ей свои черты — это успокоило меня. Глаза привыкли к темноте и стали шарить по комнате, как оказалось, полной спящими. Выйдя в коридор с белыми, разрываемыми светло — серым деревом инородных, как будто лишних дверей, я отправился к слабому источнику света в самом его конце. Всё казалось пугающе — искусственным, лишённым смысла, словно сон, в котором пластика абсурда сорвалась с цепей и стремительно заполняла всё вокруг. Всё вокруг, кричало чтобы я боялся, но мне было страшно в той же мере, в которой было нечего терять, а терять было нечего. Дойдя до конца, я остановился. Передо мной сидела и, опустив голову над бумагой, что — то писала женщина среднего возраста. Видимо закончив с предложением, она одним органичным движением подняла голову, положила ручку и направила изрядно уставший, но сохранивший следы обыкновенной для неё строгости взгляд на меня. В этот момент я почувствовал, как расстояние, разделявшее нас, выросло в разы, а я стал ещё более инородным телом в реальности того места, где я оказался.
— Зачем ты вскочил? Вопрос из разряда тех, на которые если отвечаешь чувствуешь себя дураком, а если не отвечаешь, то тебя обязательно заставляют почувствовать себя хамом. Больше всего таких в воспитательных учреждениях, больницах и армии, тоесть там, где один человек состоит в принудительной зависимости от другого в большей чем где бы то ни было степени.
— Не знаю. Мне нужно в туалет. Я не совсем понимал, что говорю и голос, словно падавший с моих губ, казался мне незнакомым.
— Ты ведь недавно здесь. — Небольшая пауза для вопроса, как бы смешанного с утверждением. — Здесь, чтобы выйти в туалет, нужно спросить разрешения.
— Можно мне в туалет? — эта фраза стала мне ненавистна.
7
Тело забрали. Перед тем как уйти Его похлопали по плечу и сказали держаться. В это время Он думал о том, что теперь готовить еду и платить за жильё придётся только Ему. Теперь Он один. Совсем. От таких мыслей Пустой невольно поморщился. Какой — то странной, немного хромающей походкой Он подошёл к окну и вперил в него свой мутный, тяжёлый взгляд.
Тут и там загорались огни многоэтажек, фонари. Люди с пакетами в руках спешили в свой коммунальный рай (не такой уж и потерянный как оказалось). Город, чем дольше в него вглядываешься, тем больше напоминает муравейник. Всё в нём мелко и суетно, негде развернуться Человеку, он задыхается парами никчёмности и бессилия, тщательно укрываемыми в этом вертепе случайно и крепко застрявших в мире существ, сам, наконец, становясь одним из них. Построенный Человеком для удобства, город стал для него западнёй, не просто убивающей в нём человеческое, но извращающей саму его природу, перекрывая кислород жизни и подсаживая его на самый тяжёлый наркотик бездумного существования.
Он вздохнул. Ему как никогда захотелось выпить. В баре оказались непочатая бутылка водки и полбутылки красного вина, схватив обе и поставив на стол, Он посмотрел на них как на горькие таблетки, которые Ему необходимо принять.
Когда Пустой пил, Он становился совсем другим человеком. Ему не нужно было скрывать своё нутро, ведь странные для него поступки, окружающие запросто списывали на состояние изменённого сознания; пьяными бреднями называли Его правду.
Он пил дешёвое вино, не обращая внимания на вкус, в котором отвратительные фрукты смешивались с устойчивым послевкусием спирта. Он вообще редко отмечал вкус того или иного блюда и напитка, всякая еда воспринималась Им как средство для поддержания жизнедеятельности собственного организма. Что держи Его на хлебе и воде, что корми Его божественным нектаром, Он не почувствует какой бы то ни было серьёзной разницы. Поэтому водка была ему куда ближе. Она как никакой другой напиток обжигала своей непосредственной и ничем не прикрытой безвкусностью, спирт здесь не прятался за нарочито сложной ароматикой и вкусом, а гордо и с достоинством показывал всего себя, прямо следуя к своей сути — опьянению.
Опустошённая бутылка стояла на краю и настойчиво вызывала в нём мысль о том, что, если быть пьяным плохо, значит по-настоящему пьяные мы, когда не выпили не капли. Вдруг Его резко потянуло на улицу, к людям, к таким же несчастным и затравленным свирепой логикой жизни людям каким был в этот момент Он сам. Схватив бутылку, Он стал одеваться. Ветровка оказалась в шкафу, и, пока Он искал её, всё, что висело в шкафу, попадало с вешалок и теперь как — то странно и глупо валялось