И что мне нужно делать?
– Всё, что ты и так делал, коротая вечность.
– Вечность? – удивлённо протянул Феликс. – Ну ты, парень, даешь. Разве это вечность?
Он поставил поверх тарелки, очищенной от яичницы, тарелку поменьше с блинами.
– Вечность – это что-то райское, – а здесь… – Феликс махнул рукой. – Нет, горы – это прекрасно, не подумай. Но…
Павел ждал. Странным он был, этот седой вояка. Молодой лицом, но белый волосами и глаза словно тоже поседевшие – будто видели в сто раз больше, чем должны были. И радости в нём нет. Даже он, Феликс, в своём отчаянии жизнерадостнее будет.
– Ладно, – махнул рукой Феликс. – Ничего особенного я не делал, так что почему бы и не повторить. Но как это поможет спасти мир?
– Информация, правильно поданная, способна изменить будущее.
– Мои опусы что, доходят до адресата? – развеселился Феликс.
– Дойдут, если всё сделать верно, - поправил Павел. – Я дам инструкции. Если у нас всё получиться, то я обещаю вытащить вас отсюда.
– Как?
– Мы обсудим и это, - терпеливо сказал Павел. – В своё время.
– Ну, хорошо… Однако у меня есть предварительное условие. Аванс, так сказать.
– Я слушаю.
– Что за история с мальчиком Васькой? Ну, настоящая?
Павел кивнул.
– Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу… – с лёгкой улыбкой процитировал он Феликса. – Солнце клонилось к закату…
Кромешник
Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу. Солнце клонилось к закату, играя бликами на удивительно спокойной морской глади. Идти было непросто. Валунчики, покрытые зелёными водорослями, скользили. Того и гляди, сорвётся ступня, напорешься на острую кромку. Плохо будет. Кожаные поршни на ногах поистрепались, один неосторожный шаг и порвутся. Приходилось тщательно выбирать, куда ступать.
Вода плескалась чуть-чуть, жирные чайки лениво покачивались на слабой волне, не обращая внимания на рыбьи всплески. Мальчик поглядел на них с завистью. Брат Филька сейчас зуйком на отцовском карбасе, на промысле. Работа, конечно, трудная – и снасти чинить, и обед готовить, зато дело мужское, правильное. Когда-то дрались они с Филей, мать завсегда на них ругалась. Сейчас-то бы не дрался. Не увидеть ему Филю никогда, и самому в зуйки на большую воду не пойти. Грешник, потому что. Мальчик подтянул великоватую братнину верховицу.
Небо густело синевой. Полоска на западе ещё горела оранжевым, но над головой синь уже начинала перетекать в черноту. Сосновый лес сонно ждал ночного покоя. Вон макушки качаются медленно-медленно. Так кошка на печке дремлет. Глаза сожмурит, а потом морда вниз «тюк», и котейка проснётся, встрепенётся. А потом опять сомлеет. Хорошо сейчас в избе. Печь натоплена, аж жаром обдает, если близко стать. Мать рыбник испекла, духовито в горнице, Ваську из лесу ждёт. А Васька из лесу да к морю, да бегом сюда, ушёл из дому. Скучно матери-то и тревожно. Мысли от Васьки к отцу с Филькой перекидываются. Как там в море на карбасе? Тишь обманчива, того и гляди сиверко задует. Встаёт мать к лампадке и молится. Так жалостливо стало Ваське, он даже замер. Может назад повернуть? Мало у него таких дней осталось-то. Когда совсем подрастёт, нельзя будет в доме оставаться, в первый же день убегать придётся.
Не один он такой бедовый у Бела моря. Дед Харитон сказывает, что община никогда не оскудевала – одни приходят, другие уходят, но полтора-два десятка с окрестных селений постоянно каются в лесной часовенке. Когда полный месяц настаёт, то собираются горемыки вместе, кто может.
Дед Харитон говорит, что наказанные мы по делу. Кто по своим грехам, а кто не успел ещё в этой жизни нагрешить, тот, значит, за родительские. Деду Харитону виднее, он бобылём да в пустыньке третий десяток живёт. Как наказание пало, так и живёт. Ваське также жить – годами на безлюдном берегу, без батьки да без матки. Он представил, как седым беззубым старцем бредёт по булыжникам, озноб пробрал до костей, даром что верховица зимняя.
– Ай!
Нога подвернулась, и он неуклюже съехал на камни.
– Эх, мырьё болотное!
Поршни-то выдержали, а верховицу Васька изгадил. Мать заругает, ох заругает.
Погоди-ка! Сегодня же августу-то конец! Завтра Васька проснётся и всё сызнова будет. Тягостные мысли схлынули, и он, заулыбавшись, бойчее зашагал по берегу. До часовенки рукой подать уже – вон за большим камнем тропа зачинается.
***
Пономарь бормотал вечерние молитвы. Остальные, изредка крестясь, стояли молча. Молитвенные часы и псалтырь читали по очереди и всё по памяти. Грамоте немногие научены, да и не натаскаешься сюда книг, всё равно как срок придёт, вернуться на свои места.
Васька шевелил губами, повторяя за пономарём. Он тоже почти всю службу наизусть вызубрил. Рядом опирался на клюку морщинистыми руками дед Харитон. Старый совсем становится. Как помрёт, осиротеет община. Кто дальше-то по старшинству? Стрелец? Вон в углу примостился, глаза прикрыл. Борода у Стрельца богатая, во все стороны раздаётся. Он назло её не стрижёт. Как сбежал от царя Петра на Бело море, так и живёт тут, волосья во все стороны распутил, да крестится двумя перстами. Годов ему немало, он сильно старше отца Григория. Батюшка-то молодой совсем, всего два года среди нас, чуть раньше Васьки появился. Свезло грешникам, говорит дед Харитон. Поп из своих – это великое дело. Исповедоваться и причащаться без стеснения можно.
Батюшки пока нет. Он в этот день поздно приходит. Пока службу в селе отслужит да пока дойдёт. Попадья у него молодая, но болящая, позаботиться надо. Конечно, толку во всём этом мало. Наутро ничего не изменится, всё к началу вернётся, заботься – не заботься. Но сердцу-то не прикажешь. Понимал Васька отца Григория.
На крышу упала и покатилась перестуком шишка. Прихожане невольно вздрогнули, задирая голову.
– Не боись, зуек, – хмыкнул негромко Стрелец. – Чать сюда не полезет.
Пономарь покрутил головой и продолжил молитву. Прихожане, боязливо прислушиваясь к происходящему за стенами, часто крестились. Беда у общины. Когда Васька только-только в грешники записался, повадился к ним Кромешник. Дед Харитон сказывал, что давным-давно уже случалось такое. Появлялась ночная тварь, что утаскивала человеков во мрак и там губила. Находят убиенных бледными до