Читать интересную книгу ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ - Виктор Тихомиров

— Помнишь, я рассказывал вам про гальванопластику? Поверь, это чудовищно интересно! Так вот…

Тут у педагога пересохло во рту, поскольку эффект от прикосновения к локтю превзошел его ожидания. Не отпуская девичьей руки, двинулся он поскорей к большому графину с водой, хотел налить в стакан, но передумал и жадно отхлебнул из горла, чуть не обронив тяжелую посудину.

Промочив горло, химик принялся объяснять Рае суть своих опытов, сжимая восхитительный локоть и заталкивая ученицу исподволь в проем между лабораторным столом и шкафом с колбами.

Рая с интересом слушала и, следует заметить, интерес ее к предмету разговора был гораздо больший, чем предполагал педагог. Она даже разок поправила учителя, когда он начал сбиваться с мысли несколько в сторону.

Рая была буквально помешана на химии, а Дмитрий Иванович Менделеев заполнял все ее девичьи мечты, так что там почти не оставалось, да и вовсе не оставалось места сверстникам. Учитель же занимал почетное второе место.

Сидор Сидорович, не то чтобы нуждался в аудитории для хвастовства своими опытами, а его несло, как бурным потоком, к этой девочке, определенно похожей на взрослую девицу. Скорее, он не старался обольстить ее — это выходило само — а наоборот, пытался сопротивляться этой тяге, как-то взять себя в руки и затормозить, хоть на секунду. Но и на секунду было не взять себя в руки.

Почти в беспамятстве, учитель развернул демонстрацию таинственного опыта. Летели искры, шипела в квадратном противне с приделанными проводами зеленая пена, из которой вдруг, откуда ни возьмись, образовался натуральным образом металлический предмет, в виде нераскрашенного комсомольского значка.

Рая была так поражена зрелищем, что не замечала ни руки учителя на локте, ни другой, миновавшей край коротковатого школьного платья и оказавшейся уже выше форменного хлопчатобумажного чулка, отчего резинка, державшая его, отскочила, оголив еще дополнительное пространство ноги.

Тут надо бы припомнить устройство тогдашнего девичьего гардероба. Например, было два значения слова лифчик. В одном случае так называлось тряпочное изделие, надеваемое на область живота, с пуговицами, для прикрепления к ним резинок с чулками. Тогда еще не изобрели вделанных прямо в чулки и носки резинок, а как-то надо же было удерживать их от сползания и обращения в неряшливую гармонь. Такие лифчики носили преимущественно дети.

В другом случае, это была более известная часть туалета, объемлющая грудь взрослой особы женского пола и держащая ее на нужной высоте, определяемой гигиеническими нормами. Форма этого изделия определяла и форму груди, одновременно ее надежно скрывая, в соответствии с тогдашними нравственными нормами, суровыми, но справедливыми. То есть — хочешь узнать форму груди любимой — женись и терпи до свадьбы. Зато никто посторонний не мог узнать этой важной тайны прежде законного жениха.

В более поздние времена явилась тенденция издеваться над образцами подобного белья. Насмешники при этом всегда забывают об относительности любого явления, ведь и то, что носят они, через десяток лет можно подвергнуть осмеянию. Красивая же и молодая женщина, облаченная в такое белье, ничего не проигрывала, зато менее пригожие особы могли несколько сравнять свои шансы с первыми, отчего бесспорно выигрывала справедливость и коллективизм.

Моногамия была нормой номер один. Мужчин повыбило на войне, и если б оставшимся дать тогда волю, так они бы устроили полный хаос и безбрачие, или повально переженились на сопливых малолетках, а женщинам, ковавшим Великую Победу в тылу, так бы ничего и не досталось.

Поэтому главный учитель нравов — кинематограф — пропагандировал платоническую любовь, верность и примерное возрастное равенство внутри пар. Эстетический женский образец тоже имел несомненные возрастные признаки, в виде некоторой тучности главных героинь, отличных от худосочных нынешних. Худосочным и щуплым отводились тогда роли иностранных шпионок или представительниц незрелой интеллигенции.

Правда, нормы все же нарушались и в те суровые времена. Многие женщины вынужденно соглашались на положение любовниц, а мужчины их себе радостно заводили. Даже отсутствие личных автомобилей у тайных любовников, и необходимость переться к месту свидания на трамвае или пешком сквозь мороз и метель, мало кого удерживала. Это только добавляло романтизма встречам и повышало взаимную ответственность, то есть крепило эти непозволительные связи, в ущерб позволительным. Зато вовсе отсутствовал институт проституции или находился в глубочайшем подполье.

Словом, у Раи отскочила резинка от лифчика, к которому крепился чулок (лифчика для груди школьница еще не завела). Чулок пополз вниз, открывая учителю новые восхитительные пространства и возможности, так сказать, самовыражения.

Сидор Сидорович вдохновился необычайно и изо всех сил постарался придать своей ладони особенную проникновенную мягкость, на которую очень понадеялся, забыв свои годы и угрозу ответственности, вплоть до судебной.

Хотя на самом дне сознания он вовсе об этом не позабыл, а даже скоренько сочинил оправдательную речь перед лицом воображаемого суда, в том смысле, что, мол, сами посудите, граждане судьи, каково было устоять перед такой красотой? Да и ведь совсем же потерпевшая не похожа на дитя, напротив… ну и т. д.

Все эти соображения укладывались в доли секунд, а основное время голова его заполнялась все более малиновой пустотой, разрываемой желтыми протуберанцами, отказываясь руководить действиями. Действия происходили сами собой, будто ковши экскаватора, выкапывающие руду, они железными пригоршнями доставляли мозгу учителя то, что классики именовали «неизъяснимы наслажденья». И все это плавным образом передавалось отчасти и жертве его поползновений.

Рая, будучи восхищена результатами опыта, затрепетала особо, и трепет этот, срезонировав с учительским, как бы потерял прежнее основание и обрел новое. Тут ковши упомянутого экскаватора принялись черпать «руду» с удвоенной силой уже для двоих, как будто те стали сообщающимися сосудами.

Сидор Сидорович обнаружил вдруг необычайную сноровку, мышцы его раздулись, ладони стали как клещи, из которых было не вырваться, да, пожалуй, и не стоило: по всему судя, дело свое они знали туго. Плавность движений исчезла, руки педагога сделались тверды и непреклонны. Все действие приобрело упорядоченный вид.

Малиновая пустота становилась все более фиолетовой, рассекаемой лимонными вспышками, возникавшими не то от неисправного электричества, не то от соприкосновения изогнутой девичьей шеи с пушистым темным завитком.

У Раи почти вдруг возникло осязаемое представление, что она — Египетский сфинкс, гордо созерцающий соседствующую пирамиду. Причем, сфинкс увеличивающийся, растущий от воздействия равномерных подземных толчков, которые выталкивали из-под нее еще одну пирамиду, и нужно было или поглотить ее или расколоться на части. Взгляду школьницы открылась большая окрестность Египта и, кажется, вот-вот она должна была увидеть весь Египет у ног своих. Он оказался так велик, что у девочки захватило дух.

Сидор же Сидорович почувствовал, что в его голову, сквозь темя плавно влетела шаровая молния, роняющая редкие искры. Молния коснулась изнутри переносицы и взорвалась.

Когда молекулы его мозга вновь собрались в целое, первое, что он увидал перед мысленным взором, был уже упомянутый зал народного суда.

— Ничего не хотим слушать! — гневно отчеканивала женщина-судья, сопровождая слова кузнечными взмахами руки. — Таких казнить надо! Казнить! Казнить! И казнить!

— Меня черт толкнул! — жалобно возражал учитель, ища вокруг хотя бы один сочувственный взгляд.

— Так может вы и в Бога верите? — хищно поинтересовалась судья, и глаза ее сощурились, сойдясь при этом на переносице и превратившись в единственный, как у циклопа горящий глаз.

— Верую! — опрометчиво соврал учитель…

…

— Что, что это было с вами, Сидор Сидорович? — вернул учителя к реальной жизни не особо смущенный голос школьницы.

— Рая, ты меня в гроб вгонишь! — забормотал педагог, принимая более вертикальное положение, чтоб застегнуть ремень и подтянуть съехавший нарукавник. — У меня из-за тебя помутнение разума случилось!

Он предупредительно нагнулся к полу и подал ученице отцепившуюся резинку. При этом его еще раз бросило в жар от увиденных Раиных ног.

— Папе не говорить? — с некоторым цинизмом в голосе спросила девочка, — Как вам не стыдно, вы же учитель, обещали опыт объяснить, а сами…?

— Ну да, конечно, конечно стыдно! — облегченно и обрадовано затараторил педагог, — Да я, знаешь, такое тебе еще объясню, что и во сне никогда не привидится. У меня же знаний полная голова! — убедительно стукнул он себя по лбу, — Жизнь ведь длинна! Причем, одной только тебе эти тайны раскрою и никому больше! — опять потянулся он к девочке, запоздало зыркнув глазом на дверь — заперта ли.