дюжине шагов поджарые боевые псы, терзая обезглавленного пленника. Безучастно смотрели перед собой вармы лигских воинов, выстраиваясь в ряды и за столбами, и по правую и левую руку от них. Множество бивачных костров вздымали языки пламени среди темной равнины за их спинами, а прямо перед столбами в глубину ночной равнины уходила черная полоса. Она казалась похожей на широкую дорогу, но воины, что один за другим вставали с факелами вдоль нее, не могли растопить клубящийся на ней мрак. И, чувствуя смертный холод, что еще не приблизился, но уже накатывал из темноты, Дан постарался зажмурить глаза, вжаться в дерево, раствориться, исчезнуть!
— Будь воином до конца, парень, — донесся неожиданно твердый голос Латса. — Смотри-ка, в этот раз нас почтила присутствием сама устроительница празднества!
Дан открыл глаза и тут же понял, что не закроет их больше ни на мгновение. Ряд воинов нари справа от него раздался — и в пустоте показался крепкий деревянный помост. Пространство перед ним немедленно заполнили колдуны-ари в высоких шапках. Их было не меньше дюжины, затем среди них показались крепкие воины-ари с кривыми мечами, из темноты выплыло резное кресло с высокой спинкой, служки в черных сутанах подняли его наверх, поставили, сползли с помоста, и наступила полная тишина. Если и до этого мгновения над равниной не раздавалось ни слова, то теперь погасли и все остальные звуки — топот, дыхание лиг воинов, постукивание деревянных, обтянутых грубой кожей щитов о древки копий, потрескивание факелов, отдаленное ржание лошадей, хруст костей под зубами собак, — все стихло. Беззвучно расступились колдуны и воины, и в проходе показалась Барда. Дан понял это сразу, едва разглядел клочья развевающихся седых волос, багровую сутану на острых плечах и безжизненное лицо. С ужасом Дан почувствовал, что она мертвее мертвого. Подрагивала при неровной ходьбе нижняя сухая челюсть, вращались лишенные век сухие глазные яблоки, растягивались в стороны коричневые губы, но жизни в правительнице Адии было не больше, чем в деревянных куклах, что танцевали на тонких нитях у странствующих умельцев на лингерской ярмарке. И подобно этим нитям в черноту равнины уходили бледно-синие полосы. От дергающихся при подъеме по лестнице коленей, от вращающихся глазных яблок, от острых плеч, от костлявых пальцев, вцепившихся в резные подлокотники, от беззубого рта, открывшегося с сухим треском и с таким же треском произнесшего: «Начинайте!»
И в это мгновение из глубины равнины раздался вой. Он пронесся над безучастными лицами воинов, над трепещущими языками факелов, над холодными глазами ари и окатил пленников смертной дрожью.
«Разве можно противостоять этому?» — задыхаясь от ужаса, подумал Дан и вновь оглянулся, силясь рассмотреть друзей, поймать их взгляды. Пленники были неподвижны, только Баюл, опустив голову, еле слышно то ли выл, то ли скулил, и Латс что-то горячо шептал, задрав подбородок к небу.
Из рядов нари вышел крепкий воин в плаще и черненых доспехах, поклонился Барде, замершей в кресле неподвижной куклой, и тоже замер, повернувшись лицом к пленникам. Несколько мгновений он стоял деревянным истуканом, затем вздрогнул и решительно направился к одному из столбов. Блеснул нож — и истерзанный мужчина в сварской одежде упал на вытоптанную траву. Нари наклонился, рассек путы на его руках и ногах, поднял пленника за шиворот, поставил на ноги и толкнул в сторону тьмы. Несчастный, пошатываясь, обернулся, замотал головой, но новый толчок едва не сбил его с ног. Судорожно озираясь на воинов, сомкнувших шиты и выставивших копья, свар поплелся навстречу мраку. Он прошел не больше двух вармов шагов, почти добрался до границы, где ряды факельщиков обрывались, и в стороны разбегалась ночная равнина, когда вдруг замер, развернулся и побежал обратно. Бег закончился через мгновение. Словно сгусток мрака накрыл бегущего, истошный крик оборвался, не прозвучав, и тут же сменился сухим хрустом перемалываемых костей. Подобострастно заскулив, прижались к земли боевые псы нари. И вновь блеснул нож — и новый пленник свалился на вытоптанную траву.
— Бродус! — в отчаянии прошептал Дан.
Бывший начальник городской стражи Эйд-Мера выпрямился, расправил плечи, с сожалением провел рукой по поясу, на котором не было меча, прошел вперед дюжину шагов, оглянулся, нашел глазами Райбу, Дана, улыбнулся им и твердо сказал:
— Я умру здесь!
Никто ему не ответил, только забилась в путах Райба, а Дан почувствовал, что неизбывная тоска сжала сердце, и слезы хлынули по щекам, не принося облегчения. Тьма между горящими факелами сгустилась, вздрогнула, ожила, и мальчишка увидел Аенора. Плечо к плечу, морда к морде пес бежал рядом с гигантской волчицей. Именно так бегает молодой волк в начале зимы рядом с матерью, когда она перестает приносить добычу ему в логово и выводит на первую охоту. Аенор был ниже волчицы, казался светлым пятном на ее иссиня-черном фоне, но именно теперь становилось очевидным — он и сам был волком. Даже его глаза горели именно так, как глаза его матери, красными проблесками, не позволяющими угадать не только на что он смотрит, но есть ли вообще зрачки в глазных впадинах. «Закрыть глаза, не видеть!» — мелькнуло где-то на краю сознания, но вместо этого мальчишка напрягся, вытянулся в струну, пытаясь пробиться сквозь ледяную черноту к своему бывшему другу, спутнику и защитнику. Не смог.
Волчица подтолкнула Аенора плечом, замерла в дюжине шагов, а ее вновь обретенный отпрыск, не останавливаясь, добежал до ждущего собственную смерть Бродуса и переломил его одним движением лапы. Сомкнулись огромные челюсти, дернулись крепкие руки воина, но уже брызнула фонтаном из раздавленной груди кровь, раздался стон — и начальник стражи вольного города умер.
И тут Дан почувствовал, что ужаса больше нет. А есть только ненависть. Ненависть к этим воинам с пустыми лицами, к родной земле, которая готова впитать в себя любую кровь и снести любую обувь на своей спине, к трупу старухи-ари, водруженному невидимым кукловодом на деревянный помост, к Аенору, позволившему опутать себя чужой магией, к Хейграсту, променявшему собственную семью на этот ночной луг, к Райбе, захлебнувшейся визгом и бессильно повисшей в путах, к самому себе. И, задыхаясь от этой ненависти, Дан закричал. Так закричал, что на мгновение ему показалось, что все нари, стоявшие вдоль смертельного пространства, обратили к нему свои лица.
Нет. Показалось…
А широкоплечий служитель смерти уже подходил к столбу, на котором висел Латс. Вновь блеснул нож, и вот уже лучший воин Катрана сделал несколько неуверенных шагов вперед.
— Эх! Меч бы мне! — выдохнул Латс, поднял голову вверх, расставил руки, и на мгновение Дану почудилось, что где-то над