Собирались чаще всего у Алисы: она жила в гостевом домике, который стоял в некотором отдалении от большого дома, поэтому взрослые не мешали ребячьей компании. Пользование этим гостевым домиком бабушка Эстер оставила за собой, когда ее дочь вышла замуж за мистера Лейденсена и уехала с внучкой в Нью-Йорк. С тех пор бабушка сдавала ранчо в аренду, но стоящий на отшибе домик был закреплен за Алисой, там она и проводила каждое лето.
Алиса любила Техас и любила свое ранчо, даже теперь, когда на нем хозяйничали арендаторы. Ей всегда было грустно, когда каникулы заканчивались и приходила пора уезжать. Но в то лето расставание с ранчо неожиданно затянулось: за два дня до отъезда Алиса заболела скарлатиной, да так серьезно, что ее пришлось положить в больницу. Уже и учебный год давно начался, и летние друзья разъехались по своим школам, а Алису никак из этой дурацкой больницы не выписывали: врачи опасались какого-то осложнения.
Ей показалось, что прошла целая вечность до того дня, когда бабушка – сразу же, как только Алиса заболела, она прилетела из Нью-Йорка, чтобы навещать ее в больнице, – наконец забрала ее домой. То есть сначала не домой, а в тот самый гостевой домик на ранчо.
Вот в тех-то трех днях, которые она провела в этом домике до отъезда в Нью-Йорк, и была та самая прекрасная необязательность, которой не случалось в Алисиной жизни больше никогда! Тишина, одиночество, и никуда не надо спешить, и не надо делать над собою никакого усилия ни в чем… Алиса бродила вокруг дома, каталась на лошади по окрестностям, вечерами сидела с бабушкой на крылечке под персиковым деревом, и ей казалось, что более прекрасной жизни не бывает на свете.
– Мне жалко уезжать, – сказала она в последний вечер. – Мне… все так правильно, что не хочется уезжать.
Может, Алиса выразила свою мысль по-русски неточно, но бабушка поняла.
– А ты почувствуй вперед, – сказала она. – Хотя бы ненадолго.
– Это как? – удивилась Алиса.
– Очень просто. Почувствуй, как тебе будет, если ты сейчас останешься здесь. Как тебе будет без танцевальной школы, без Бродвея и без того будущего, о котором ты мечтаешь. Почувствовала?
– Мне будет… тоже жалко, – задумчиво проговорила Алиса. – Гораздо сильнее жалко!
– Вот видишь. Значит, сейчас надо сделать решительный шаг и переменить свою жизнь.
– И это всегда так? – с интересом спросила Алиса. – Каждый раз, когда сомневаешься, надо делать решительный шаг и переменять свою жизнь?
– Никакого «каждый раз» не бывает, – усмехнулась бабушка. – Это только в глупых журналах дают советы на все случаи жизни. А на самом деле универсальной подсказки не существует. Каждый раз надо решать заново и как в первый раз.
– И ты каждый раз решала заново?
– Да.
Бабушкин голос прозвучал у Алисы в ушах так отчетливо, будто Эстер сидела рядом с нею за столом, украшенным сигаретной поэмой.
– О ком вы задумались, Алиса? – услышала она голос Полиевкта.
– О бабушке.
Его голос прозвучал неожиданно; она вздрогнула. Полиевкт засмеялся. В его смехе всегда чувствовалось что-то вроде снисходительности, это раздражало, но не слишком.
– Не обижайтесь, – сказал он, хотя она не выказала никакой обиды. – Вы не сказали ничего смешного. Просто ваш ответ полностью укладывается в один психологический тест.
– Какой? – рассеянно поинтересовалась Алиса.
Тесты надоели ей уже в том виде, в каком они были обязательны во время всех экзаменов, что ей приходилось за свою жизнь сдавать. Интересоваться ими в свободное время, из любопытства, казалось ей глупым.
– Очень простой. Тест первой реакции. Если вы задаете человеку вопрос в тот момент, когда он этого не ожидает, то он непременно ответит искренне. Многие утверждения, которые делаются в результате долгих раздумий, легко проверяются с помощью этого несложного приема. Вы, вероятно, любите вашу бабушку?
– Любила – она умерла много лет назад. Хотя вы правы: люблю. В настоящем времени. Я не встретила в своей взрослой жизни человека, которого полюбила бы так же, как в детстве любила ее.
– Ну, это поправимо, – заметил Полиевкт. – Вы молоды, все главные встречи у вас еще впереди.
Алисе показалось, что он произнес эти последние слова с какой-то настороженной интонацией, словно ожидая, что она примется горячо их опровергать. Она промолчала.
– Вам скучно? – спросил он.
– Нет, что вы, – улыбнулась Алиса. – Разве я выгляжу скучающей?
– Немножко.
– Просто я не привыкла отдыхать, – объяснила она. – Это плохо, конечно. Бабушка говорила, что человека должна манить вся жизнь, а не один ее кусочек, который называется работой.
– Ваша бабушка была мудра. Это та самая русская бабушка, которая любила стихи?
– Да. Она была не русская, а еврейка. Но, в общем, да, русская. Она провела молодость в России, это много значит. Так она мне говорила.
– Молодость… – Теперь в его голосе прозвучали совсем уж непонятные интонации; Алисе показалось, что он проговорил это слово сквозь зубы. – Глупое время. Ничего оно не значит. Все самое главное человек понимает в зрелые годы. Жаль только, что ему недолго остается жить с этим пониманием. Что-то я расфилософствовался! – оборвал он себя. – Вам это неинтересно.
– Почему вы так думаете? – удивилась Алиса.
– Потому что в вас много жизни. Потому что жизнь в вас так же гибка, пластична, как каждое ваше движение. Может ли такая девушка интересоваться отвлеченностями? Не может.
– А меня интересуют отвлеченности, – пожала плечами Алиса. – Вернее… как это назвать… эмоциональности!
Хотя этот разговор затеяла не она, но он неожиданно коснулся того, о чем Алиса размышляла все время, которое жила в Москве без причины и без работы.
Москва была пронизана чувствами. Понимать это было странно, потому что этого нельзя было объяснить, но Алиса понимала это более отчетливо, чем таблицу умножения. Таблица умножения была ей безразлична, а токи чувств, эмоций, которые пронизывали Москву, не только не вызывали у нее безразличия – она впитывала их в себя, пила как живую воду.
Впрочем, не так уж они были неопределяемы, эти волшебные токи, иногда они имели вполне отчетливое внешнее выражение. Алиса заметила, например, что мимика русских гораздо выразительнее мимики американцев. Конечно, здесь было несравнимо меньше радостных улыбок, и из-за этого люди выглядели гораздо мрачнее, но все другие эмоции, кроме ежесекундного довольства жизнью, выражались на русских лицах гораздо ярче, чем на американских. Алисе казалось, что реагировать на жизнь таким выражением лиц, каким реагируют русские, в Америке считалось бы почти настолько же неприличным, как прилюдно раздеться.