Читать интересную книгу Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

— Никак не вышло. Чист в делах и помыслах мой князь. И дети мои чисты.

. — Чисты, говоришь?! А ты сама не желаешь в монас­тырь?!

— За что, Елена? — Вновь спешно поправилась: — Го­сударыня?

— Лятцкий гостевал у вас, чтоб сговориться о присяге Сигизмунду?!

— Свят-свят! — перекрестилась княгиня. — Гостевать гостевал, то правда, речи, однако, ни о Литве, ни о Поль­ше не вел. Клянусь детьми своими. Князь, верно, уди­вился, чего ради окольничий пожаловал к забытому все­ми князю, а мне-то что, я — хозяйка. Как же гостя за по­рог выставлять?

— Ишь ты — хозяйка! Иль тебе путь ко мне был зака­зан, что не пришла с вестью, что Лятцкий гостил? Не удосужилась! Лятцкий с Симеоном Вельским — в бега, вы — в удел.

— Не ведали мы той крамолы, покуда посланец от Сигизмунда не пожаловал.

— Письмо Сигизмундово к твоему супругу у меня. Да и сам посланец в руках у князя Телепнева побывал. В письме черным по белому писано: сговор с Лятцким был. На дыбе подтверждение тому устное получено!

Холодный пот прошиб княгиню. То, что не сделал сам князь, сделал кто-то из младших воевод, не оповестив его.

«Предательство! Кто предал?! Кто?!»

Не подумала она, что за ее мужем князь Телепнев по повелению Елены установил слежку. В голову такое не приходило. Ответила резко, вопреки полной своей расте­рянности:

— Князь Воротынский, не взяв письма, велел взашей гнать посланца Сигизмундова!

— И это я знаю. Только, думаю, не игра ли коварная?

— Нет, государыня! Нет! Поверь мне!

— Я бы, конечно, поверила, только как ты объяснишь то, что вскорости после Сигизмундова посланца князь Иван Вельский наведался к вам?

— Как главный воевода. Князь мой дружину, почи­тай, вылизал, на сторожи людей своих разослал…

— Чего же Вельский, отобедавши, тут же воротился в

Серпухов? Теперь он окован. Вина его в желании присяг­нуть Сигизмунду.

— Не было, государыня, речи о крамоле какой. Я как хозяйка сама кубки гостю почетному подносила. Все на слуху моем было. Ни слова о Сигизмунде. После трапезы на малое время по воеводским делам, думаю, удалились мужчины. Князь, сыновья мои и гость. Только вскорости

князь Вельский велел подводить коня. Не в духе. Долж­но быть, о сакме супруг мой ему поведал. Из степи весть пришла, будто готовится еще одна сакма. Одну, что по­сле Сигизмундова посланца налетела, побили, ан — но­вая наготове.

Зря княгиня упомянула об уединенном разговоре мужчин, особенно о том, что в разговоре участвовали и ее сыновья. Ой как опрометчиво было это признание. Слу­кавить бы, стоять на том, что сразу после трапезы поспе­шил Вельский в Серпухов, что кроме того, как идет служба на сторожах, кроме рассказа, как была побита последняя татарская сакма, ничего не говорилось; но княгиня не привыкла хитрить, а сейчас, когда просила за мужа и детей, вовсе не желала что-либо скрывать, ве­ря, что рассказанная ею правда вполне убедит Елену в не­виновности князя и княжичей.

Как она ошибалась! Проводив просительницу, Елена позвала князя Телепнева.

— Думаю, дорогой мой князюшка, Иван Воротын­ский не замышлял крамолы, а вот склонять к Сигизмун­ду его склоняли.

— Он, моя Елена, виновен уже в том, что не донес об этом.

— Верно. Я не намерена миловать Воротынских. Более того, прошу, мой князь, дознайся, о чем с ним говорил изменник Лятцкий и, особенно, Иван Вель­ский.

— Станут ли они признаваться миром?

— Заставь!

— Благослови, моя царица.

В то самое время, когда правительница Елена и любезный сердцу ее князь Овчина-Телепнев обсуждали судьбу узников Воротынских, князь Иван советовался с сыновь­ями, как вести себя под пытками, которых, по его мне­нию, им не миновать.

— Самое легкое, выложить все о намеках окольничего Лятцкого и о предложении князя Ивана Вельского. Все, как на духу. Обвинят тогда за недонос. Опалы не снимут, особенно с меня, но живота не лишат. Только, мыслю, че­сти роду нашему такое поведение не прибавит. Лятцкий и

Вельский на порядочность рассчитывали, со мной бесе­дуя, а я — предам их. По-божески ли? По-княжески? Доведись мне одному под пытку, я бы отрицал крамольные речи. Лятцкий лишь наведался, и всё тут, а главный вое­вода о сторожах и сакмах знать желал. Посильно ли вам такое? Сдюжите ли плети, железо каленое, а то и дыбу?

— Посильно, — спокойно ответил Владимир. — С Лятцким мы не виделись, ты, князь-батюшка, один его потчевал, князь же Вельский по воеводским делам при­был, о порубежной страже речь вел.

— Верно все. Как ты, князь Михаил?

— Умру, но лишнего слова не вымолвлю!

— О смерти — не разговор. На пытках мало кто уми­рал. Выдюжить боль и унижение не всякому дано.

— Выдюжу.

— Славно. А смерть? Она придет, когда подоспеет ее время, судьбой определенное.

На следующее утро их ввели в пыточную. Каты145 без лишних слов сорвали одежды с Михаила и Владимира, а князя Ивана толкнули на лавку в дальнем углу, чуть по­одаль от которой за грубым тесовым столом сидел плюга­вый писарь, будто с детства перепуганный. Гусиные пе­рья заточены, флакончик полон буро-фиолетового зелья. Писарь словно замер в ожидании. Бездействовали и ка­ты. Лишь крепко держали гордо стоявших полуобнажен­ных юношей, статных, мускулистых, хотя и белотелых.

Вошел Овчина-Телепнев — сразу к князю Ивану Воро­тынскому.

— Выкладывай без изворотливости, какую замыслил крамолу против государыни нашей, коей Богом опреде­лена власть над рабами ее?! Что за речи вел ты с Лятцким да с Иваном Вельским?! Не признаешься, детки твои до­рогие испытают каленое железо.

Горновой тем временем принялся раздувать угли ме­хами, и зловеще-кровавые блики все ярче и ярче вспыхи­вали на окровавленных стенах и низком сыром потолке пыточной.

Овчина-Телепнев продолжал, наслаждаясь полной своей властью:

— Погляди, как великолепны княжичи. Любо-доро­го. Останутся ли такими в твоих, Ивашка, руках?

Шилом кольнуло в сердце оскорбительное обращение Овчины. Словно к холопу безродному. Едва сдержался, чтобы не плюнуть в лицо нахалу. Заговорил с гордым до­стоинством:

— С окольничим Лятцким никаких крамольных ре­чей не вел. Приехал он с Богом и покинул палаты мои с Богом. С главным воеводой речной рати князем Иваном Вельским о сторожах и сакмах да о новых засеках речи вели, потрапезовав.

— Брешешь! — гневно крикнул Овчина-Телепнев и ог­рел витой плеткой князя по голове, затем повернулся к юным княжичам, которые рванулись было на помощь к отцу, но каты моментально заломили им руки за спины (им не впервой усмирять буйных), и, вроде бы не слыша невольно прорывающиеся стоны сквозь стиснутые зубы, спросил вовсе без гнева:

— Верно ли говорит отец ваш?

— Да, — в один голос ответили братья.

— Гаденыши! — прошипел Овчина и крикнул заплеч­ных дел мастерам: — В кнуты! В кнуты!

Долго прохаживались кнутами по спинам княжичей, прикрученных к липким от неуспевающей высыхать крови лавкам; синие рубцы, вздувавшиеся поначалу от каждого удара, слились в сплошное сине-красное меси­во, но юные князья даже не стонали. А Телепнев время от времени вопрошал князя Воротынского:

— Одумался? Может, прекратить?

— Я сказал истину, — упрямо отвечал Воротынский. — Наветом род свой не опозорю!

Истязатели взяли раскаленные до синевы прутья. Ов­чина вновь к Воротынскому: -Ну?

— Навета не дождешься.

Вновь удар плеткой по голове и крик гневный:

— Пали змеенышей!

Медленно, словно выжигали по дереву, навели на яго­дицы юных князей кресты. Шестиконечные. Православ­ные. И вновь даже стона не вырвалось из уст истязаемых.

Телепнев все грознее подступает к князю-отцу. Теперь уже предварил вопрос ударом плетки.

-Ну?!

— Ни слов крамольных не вел, ни мыслей крамоль­ных не держал.

Еще удар плеткой по голове, еще и еще… Затем, вы­плеснув в эти удары все зло души своей, Овчина обмяк­шим голосом повелел:

— Всё. Достаточно на первый раз. Пусть поразмыс­лят, каково будет в следующий. Глядишь, сговорчивей станут.

Князь Воротынский поднялся было с лавки, чтобы по­дойти к детям, помочь им, но ноги не удержали его. Ни­чего у князя не болело, только полная пустота в груди и ватные ноги. Княжичи поспешили к отцу, забыв о своей боли, принялись оттирать с его лица кровь, потом, помо­гая друг другу, с трудом накинули лишь исподнее, и Ми­хаил, обняв отца, повел его, словно немощного старца, Владимир подобрал одежду свою и брата.

В темнице князь Иван совсем обессилел, слабея с каж­дой минутой. Выдохнул с трудом:

— Всё. Отхожу. Так угодно Богу. Покличьте священ­ника.

Когда стражнику передана была воля умирающего, князь немного ободрился. И заговорил почти обычным своим голосом:

— Живите, братья, дружно, поделив по-божески удел. Мать лелейте, — замолчал, собираясь с силами, за­ тем, после довольно длительной паузы, продолжил: — Ни о какой Литве не помышляйте. Никогда нет счастья русскому князю вне России. Государю служите честно.