— Эта книга, — строго проговорила она, — находится всегда внизу у швейцара моего дома, там вы можете подписать ваше пожертвование, если захотите. А потому прошу вас спрятать теперь ваши деньги и не махать ими по воздуху. Вот так. Прошу вас тоже занять ваше прежнее место. Вот так. Очень жалею, милостивый государь, что я ошиблась насчёт вашей сестры и подала ей на бедность, когда она так богата. Не понимаю одного только, почему от меня одной она может взять, а от других ни за что́ не захочет. Вы так на этом настаивали, что я желаю совершенно точного объяснения.
— Сударыня, это тайна, которая может быть похоронена лишь во гробе! — отвечал капитан.
— Почему же? — как-то не так уже твёрдо спросила Варвара Петровна.
— Сударыня, сударыня!..
Он мрачно примолк, смотря на землю и приложив правую руку к сердцу. Варвара Петровна ждала, не сводя с него глаз.
— Сударыня, — взревел он вдруг, — позволите ли сделать вам один вопрос, только один, но открыто, прямо, по-русски, от души?
— Сделайте одолжение.
— Страдали вы, сударыня, в жизни?
— Вы просто хотите сказать, что от кого-нибудь страдали или страдаете.
— Сударыня, сударыня! — вскочил он вдруг опять, вероятно и не замечая того и ударяя себя в грудь, — здесь, в этом сердце накипело столько, столько, что удивится Сам Бог, когда обнаружится на страшном суде!
— Гм, сильно сказано.
— Сударыня, я может быть говорю языком раздражительным…
— Не беспокойтесь, я сама знаю, когда вас надо будет остановить.
— Могу ли предложить вам ещё вопрос, сударыня?
— Предложите ещё вопрос.
— Можно ли умереть единственно от благородства своей души?
— Не знаю, не задавала себе такого вопроса.
— Не знаете! Не задавали себе такого вопроса!! — прокричал он с патетическою иронией, — а коли так, коли так —
Молчи безнадёжное сердце!
и он неистово стукнул себя в грудь.
Он уже опять заходил по комнате. Признак этих людей — совершенное бессилие сдержать в себе свои желания; напротив, неудержимое стремление тотчас же их обнаружить, со всею даже неопрятностью, чуть только они зародятся. Попав не в своё общество, такой господин обыкновенно начинает робко, но уступите ему на волосок, и он тотчас же перескочит на дерзости. Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов, говорил о себе шибко-шибко, так что язык его иногда подвёртывался, и, не договорив, он перескакивал на другую фразу. Правда, едва ли он был совсем трезв; тут сидела тоже Лизавета Николаевна, на которую он не взглянул ни разу, но присутствие которой, кажется, страшно кружило его. Впрочем это только уже предположение. Существовала же, стало быть, причина, по которой Варвара Петровна, преодолевая отвращение, решилась выслушивать такого человека. Прасковья Ивановна просто тряслась от страха, правда не совсем, кажется, понимая, в чём дело. Степан Трофимович дрожал тоже, но напротив, потому что наклонён был всегда понимать с излишком. Маврикий Николаевич стоял в позе всеобщего оберегателя. Лиза была бледненькая и не отрываясь смотрела широко раскрытыми глазами на дикого капитана. Шатов сидел в прежней позе; но что́ страннее всего, Марья Тимофеевна не только перестала смеяться, но сделалась ужасно грустна. Она облокотилась правою рукой на стол и длинным грустным взглядом следила за декламировавшим братцем своим. Одна лишь Дарья Павловна казалась мне спокойною.
— Всё это вздорные аллегории, — рассердилась наконец Варвара Петровна, — вы не ответили на мой вопрос: «почему?» Я настоятельно жду ответа.
— Не ответил «почему?» Ждёте ответа на «почему?» — переговорил капитан, подмигивая; — это маленькое словечко «почему» разлито во всей вселенной с самого первого дня миросоздания, сударыня, и вся природа ежеминутно кричит своему Творцу: «почему?» и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдет, сударыня?
— Это всё вздор и не то! — гневалась и теряла терпение Варвара Петровна, — это аллегории; кроме того вы слишком пышно изволите говорить, милостивый государь, что́ я считаю дерзостью.
— Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принуждён носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де-Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принуждён жить в лахани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
— Вы решительно ничего не можете сказать определённее?
— Я могу вам прочесть пиесу «Таракан», сударыня!
— Что-о-о?
— Сударыня, я ещё не помешан! Я буду помешан, буду, наверно, но я ещё не помешан! Сударыня, один мой приятель — бла-го-роднейшее лицо, — написал одну басню Крылова, под названием «Таракан», — могу я прочесть её?
— Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?
— Нет, не басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, моё сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращён, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте.{43} Вы вот спрашиваете, сударыня: «почему?» Ответ на дне этой басни, огненными литерами!
— Прочтите вашу басню.
— Жил на свете таракан,Таракан от детства,И потом попал в стаканПолный мухоедства…
— Господи, что́ такое? — воскликнула Варвара Петровна.
— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймёт, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (он всё махал руками).
Место занял таракан,Мухи возроптали.«Полон очень наш стакан», —К Юпитеру закричали.
Но пока у них шёл крик,Подошёл Никифор,Бла-го-роднейший старик…
Тут у меня ещё не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан, — Никифор берёт стакан и, несмотря на крик, выплёскивает в лахань всю комедию, и мух и таракана, что́ давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «почему?» — вскричал он, торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» — Что́ же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Варвара Петровна рассердилась ужасно.
— А в каких деньгах, позвольте вас спросить, полученных будто бы от Николая Всеволодовича и будто бы вам не доданных, вы осмелились обвинить одно лицо, принадлежащее к моему дому?
— Клевета! — взревел Лебядкин, трагически подняв правую руку.
— Нет, не клевета.
— Сударыня, есть обстоятельства, заставляющие сносить скорее фамильный позор, чем провозгласить громко истину. Не проговорится Лебядкин, сударыня!
Он точно ослеп; он был во вдохновении; он чувствовал свою значительность; ему наверно что́-то такое представлялось. Ему уже хотелось обидеть, как-нибудь нагадить, показать свою власть.
— Позвоните пожалуйста, Степан Трофимович, — попросила Варвара Петровна.
— Лебядкин хитёр, сударыня! — подмигнул он со скверною улыбкой, — хитёр, но есть и у него препона, есть и у него преддверие страстей! И это преддверие — старая боевая гусарская бутылка, воспетая Денисом Давыдовым. Вот когда он в этом преддверии, сударыня, тут и случается, что он отправит письмо в стихах, ве-ли-колепнейшее, — но которое желал бы потом возвратить обратно слезами всей своей жизни, ибо нарушается чувство прекрасного. Но вылетела птичка, не поймаешь за хвост! Вот в этом-то преддверии, сударыня, Лебядкин мог проговорить насчёт и благородной девицы, в виде благородного негодования возмущённой обидами души, чем и воспользовались клеветники его. Но хитёр Лебядкин, сударыня! И напрасно сидит над ним зловещий волк, ежеминутно подливая и ожидая конца: не проговорится Лебядкин, и на дне бутылки вместо ожидаемого оказывается каждый раз — хитрость Лебядкина! Но довольно, о, довольно! Сударыня, ваши великолепные чертоги могли бы принадлежать благороднейшему из лиц, но таракан не ропщет! Заметьте же, заметьте наконец, что не ропщет, и познайте великий дух!
В это мгновение снизу из швейцарской раздался звонок, и почти тотчас же появился несколько замешкавший на звон Степана Трофимовича Алексей Егорыч. Старый чинный слуга был в каком-то необыкновенно возбуждённом состоянии.