Читать интересную книгу Шестое октября - Жюль Ромэн

Она протянула ему руку:

— Наверное, не правда ли? Да что ж он не отвечает? Вот глупый какой!

— Дом номер четыре?

— Да, пятый этаж, дверь слева. Я буду подстерегать.

— Хорошо. Я буду в девять, в десять минут десятого.

Она пожала ему руку нежно и сильно. Губы ее сложились в расцветающий поцелуй.

— До скорого свиданья!

XXIII

МЫСЛИ ВАЗЭМА О ЖЕНЩИНАХ И О ЛЮБВИ

Вазэм пошел не оборачиваясь. Наиболее ясным из перепутавшихся в нем чувств было большое удовлетворение самим собою. Вот и женскую любовь он снискал так же легко, как доверие и уважение мужчин. И это побуждало его допустить, вопреки некоторым сомнениям, какие могли у него возникнуть, что он хорош собою, статен и обаятелен. Какие триумфы ждут его в будущем! Его удовлетворение было бы беспримерно, если бы не предстоявшее ему в этот же вечер свидание.

Встреча с этой женщиной, ее заигрывания, ее взгляды, ее рукопожатие составляли в общем вполне достаточное приключение. Это было неожиданно, загадочно, лестно, и это окончилось, не успев принять дурной оборот, Вазэм мог бы впредь мечтать об этом вволю и в подходящие моменты, например — куря сигару. Он рассказал бы об этом какому-нибудь товарищу с улицы Полонсо или, еще лучше, Ламберу с Гвардейской улицы. Он ухитрился бы намекнуть об этом завтра в мастерской. Но свидание было излишне. Свидание грозило все испортить.

Конечно, в обществе приятелей Вазэм испытывал нормальное в его возрасте удовольствие, беседуя на сексуальные темы, а когда бывал один или окружен людьми, не обращавшими на него внимания, то ему случалось тешиться похотливыми фантазиями. Но во всем этом было больше подражания чужим примерам и привычкам, чем искренней чувственности. Этот рослый мальчик покамест мучился меньше других. За последние четыре или пять лет его тело было очень занято выработкой массы костей и мышц выше средней нормы, и весьма вероятно, что двигательные части его нервной системы, включая и те мозговые области, которые посвящают себя поступкам и практическому мышлению, пользовались аналогичной привилегией роста. Иной мальчишка, худой и бледный, который бы рядом с ним показался отставшим от него по развитию на три года, был гораздо старше его в половом отношении.

В то же время известная спокойная грубость предохраняла его от нервных потрясений или извращений инстинкта. Если он и предавался порокам отрочества, то умеренно, и главным образом из любознательности, чтобы не оставаться в неведении относительно вопросов, которые его товарищи обсуждали между собою каждый день. Но на этом он не построил какого-либо внутреннего мира. И если за отсутствием преждевременных импульсов он еще не стал слишком предприимчив по отношению к женщинам, то не страдал также чрезмерной застенчивостью. Взрослые женщины, правда, внушали ему робость, но по причинам чисто социального порядка. В частности, он боялся при сближении с ними обнаружить свое невежество в искусстве любви и опуститься в их глазах, несмотря на свой рост, на детскую ступень. Но по отношению к девушкам и девочкам, своим ровесницам, ему незнаком был тот кризис почтительного страха, который внезапно постигает столько подростков и преодолеть который не удается ни разуму, ни бурному желанию. Он без затруднений и даже безотчетно для себя перешел из того возраста, когда дергают девушку за косу, в тот, когда ее хватают за талию в коридоре.

Вот почему в его представлениях проблема утраты целомудрия не приняла того тревожного и почти трагического характера, какой она имеет для многих других. Думал он о ней довольно часто, но без нетерпения и без опасений. Это произойдет само собой в должное время. На несколько месяцев раньше или позже — это не важно. Надо было только довериться обычной игре обстоятельств. Впрочем, условия беседы или требования личного престижа часто побуждали его в обществе делать вид, будто событие уже совершилось. А если какой-нибудь товарищ, еще целомудренный, интересовался подробностями, то Вазэм, при своем воображении, не затруднялся их сочинить.

С какого рода женщиной потеряет он это целомудрие, время которого так или иначе близилось к концу? Это ему было не слишком ясно. В отношений взрослых женщин, помимо боязни показаться смешным, его стесняло и то, что он так мало знал их категории, их нравы, их отличительные реакции, их различные образы поведения. В них он разбирался еще меньше, чем в мужчинах. Не только распознавать их возраст он не умел, но и не сводил к одному только возрасту ни одну из классификаций, которые к ним применял. Например, он различал «бабенок», «баб» и «бабок». Но в различии между «бабенками» и «бабами» возраст не участвовал. Женщину пятидесяти лет, только бы она была кокетлива, хорошо одета, имела кожу известного оттенка, известное выражение глаз, известный запах — он относил не обинуясь к «бабенкам»; а швейцариха двадцати пяти лет с улицы Гут д'Ор, которая подметала в сенях непричесанная, незастегнутая, в запыленном платье, со сквозившими во взгляде мыслями о хозяйстве и супружеских ссорах заносилась безоговорочно в категорию «баб». И не потому, что его обольщали преимущества, которыми наделяет женщину известный социальный класс и богатство. Он не колебался назвать «бабой» иную зажиточную женщину или коммерсантку, пусть бы даже ей было далеко до сорока лет; а одна прачка на улице Рошешуар, не очень молодая и даже не очень опрятная, — прическа у нее была в беспорядке, белая блузка ее — не девственной белизны, — казалась ему в высшей степени «бабёнкой». В общем, «бабенками» он называл женщин, представлявших для него некоторый минимум привлекательности и в состав этой привлекательности могло входить всего понемногу: красота, молодость, чисто сексуальное обаяние, чистота, хороший запах, изящество манер и одежды.

Другая большая трудность состояла в классификации женщин по их предположительным нравам. На этот счет сведения у Вазэма были слабы и шатки. Он знал, что некоторые женщины торгуют собой, и даже делил их на две группы — «проституток» и «кокоток». О «проститутках» внешнее представление он имел весьма точное и ежедневно располагал возможностью проверять его. Ими кишел его квартал, и они на всех углах улицы каждый вечер занимали свои посты. Было их немного меньше, чем фонарей, но гораздо больше, чем полицейских сержантов. Они ходили без шляп, с высокими прическами, часто с лентой или гребнем в волосах; грудь и бедра выступают, талия затянута; короткая юбка-плиссе опускается колоколом на нижнее белье; чулки — черные. Проходя мимо, они произносили весьма однотипные фразы: «Пойдем?», «Красавчик!», «Угости пивом», «Ах, какой симпатичный». Некоторые из них не ловили гостей на улице, а поджидали их в особых домах, несколько сходных с меблированными комнатами и называемых «публичными». Бульвар де ля Шапель, в двух шагах от Вазэма, считался как раз рекордным по количеству публичных домов. Такое, по крайней мере, составилось убеждение у Вазэма при его переездах, и он даже гордился этим, особенно в разговорах с подмастерьями, приказчиками и рассыльными центральной части города. Он знал также, что «проститутки», не живущие в этих домах, имеют особые билеты и находятся под надзором полиции. Куда ведут они мужчин, которых подцепили? Иногда, по-видимому, в свои собственные комнаты, но чаще в те подозрительные номера, где они состоят постоянными посетительницами, так что, строго говоря, нет большой разницы между уличными проститутками и проститутками публичных домов, и похождение с теми и другими проходит одинаковые этапы. Однако люди сведущие или считавшиеся сведущими утверждали, что в домах меньше риска «заразиться». Они говорили также, что там удобна возможность выбрать среди пансионерок женщину себе по вкусу и что оценивать их легко, оттого что они выходят к гостям почти голые. Зато атмосфера там не очень благоприятна для людей робких или чувствительных. Оживление общей залы, оголение женщин, их приставания к гостям, вся эта выставка распутства способны только охладить тех, кто не представляет себе любви без некоторой тайны или, по крайней мере, уединения.

Что касается «кокоток», то Вазэм затруднялся их охарактеризовать и даже с трудом узнавал. Не так уж отличались они по образу жизни от других женщин. Они не носили форменной одежды. Вазэм охотно называл бы их «проститутками в штатском», как есть агенты в штатском. Но они обычно гуще накрашены. Одеты они хотя и по моде, но по самой крикливой или самой вызывающей. В конце концов, главным образом для них отличительны повадки: они сидят совсем одни в кафе и часами ждут; шатаются взад и вперед по бульварам; подмигивают прохожим. Когда на улице темно и безлюдно, они произносят точь в точь такие же фразы, как проститутки: «Пойдем?» или «Угостите пивом», или «Красавчик». Только голос у них не такой низкий.

А дальше сведения Ваээма не шли. Он подозревал, что «кокотки» образуют не точно очерченную категорию, доступ в которую широко открыт для честных женщин. На практике он ошибался бы часто. Узнать «кокотку» в кондитерской он бы взялся; но представьте себе ее на ипподроме, под руку с каким-нибудь господином; или же в автобусе, где она сидит как всякая другая. Задача может стать неразрешимой.