Однажды Якоб ван Делле в резких словах возразил императору, который в дурном настроении выразил недоверие к алхимии и назвал всех алхимиков шельмами. Оскорбленный мастер пообещал ко дню святого Венцеля (по-чешски Вацлава), который почитался в Чехии большим праздником, изготовить слиток золота весом в двенадцать фунтов и передать его императору в качестве первой и пока ничтожной пробы тех знаний в искусстве изготовления золота, которыми обладает он, ван Делле. Император насмешливо спросил, не поставит ли мастер в заклад свою голову, и ван Делле ответил: да, он ставит ее в заклад того, что дело должно удасться. Он сказал это потому, что его честь была жестоко уязвлена, и, кроме того, ему казалось, что после стольких лет бесплодных усилий он наконец вышел на верный путь и по-настоящему близок к тому, чтобы превращать неблагородный металл в благородный. Эта уверенность появилась у него благодаря тому, что он предвидел особую констелляцию светил, весьма редкую в прошлой истории, но в высшей степени благоприятную для него и его экспериментов…
Но эта констелляция миновала, враждебный всему новому Сатурн возвратился из недавнего удаления в чешуйчатом хвосте созвездия Змеи в свою старую область неба, а великое таинство превращения элементов не удалось. Тут-то и легло тяжким грузом на его душу неосторожно брошенное императору слово… Он поступил как человек, который бряцает шпорами, не имея коня в конюшне. И чем ближе подходил день святого Вацлава, тем более овладевали алхимиком тревога, страх и уныние. Иногда он набрасывался на работу, словно подгоняемый фуриями. Он начинал то одно, то другое, но ни один опыт не доводил до конца и часами, а то и целыми днями сидел в тоске, тупо уставясь в пол.
Броуза с тревогой и печалью смотрел на перемены, происходившие с его ученым господином; он не умел объяснить их себе. И когда алхимик уже в который раз не притронулся к принесенным ему из кухни блюдам, Броуза встревожился не на шутку и пристал к ван Делле с расспросами.
Ван Делле молчал и угрюмо смотрел перед собой, но Броуза не отставал со своими просьбами и требованиями, и тогда он объяснил, в каком оказался страшном положении. Что его работа не удалась, что он заложил императору голову и теперь должен ее потерять.
– Мне бы надо бежать, но как я смогу это сделать? – закончил он свой рассказ. – Меня стерегут. Ты ведь уже заметил, что несколько недель назад в коридоре, недалеко от моей двери, поставили двух стрелков с арбалетами. И когда я в воскресенье иду к мессе, они следуют за мной по пятам, даже в церкви не спуская с меня глаз. Будь проклята судьба, которая привела меня в этот дом!
Броуза был совершенно потрясен и оглушен тем, что услышал, и вначале не мог выдавить из себя ни слова и только дрожал и клацал зубами – горловой спазм лишил его дара речи. Потом, когда он обрел силы мыслить и слова, чтобы выражаться, он попросил алхимика еще раз начать опыты. Дело должно ему удасться, ведь раньше все ему удавалось, не надо только упускать надежду…
– Эта надежда, – мрачно усмехаясь, отрезал ван Делле, – тщетна, и кто ее питает, тот печет хлеб из не посеянного зерна… Нет, Броуза, я человек конченный!
– Так вы должны, – посоветовал Броуза, – идти к императору и просить у него милосердия! Алхимик покачал головой.
– А ты когда-нибудь видел смеющегося императора? – спросил он.
– Нет, – сказал Броуза, – я часто видал его в гневе, но никогда не мог довести его до смеха…
– От человека, не умеющего смеяться, нечего ждать и милосердия! – заявил алхимик. – У циклопов или у зверей в диком лесу можно скорее найти милость, чем у Его Величества императора…
Броуза захотел выяснить, не подразумеваются ли под циклопами углежоги, но у ван Делле не было охоты рассказывать ему об Улиссе и его приключении в пещере Полифема, и он только сказал, что циклопы были не углежогами, а козопасами – диким и опасным народом свирепых нравов. Потом он повторил, что считает себя погибшим человеком.
– Ну нет! – крикнул Броуза, которому пришла в голову новая мысль. – Приготовьте только, что вам надо взять с собой, а об остальном предоставьте заботиться мне. Я незаметно выведу вас в парк «Олений ров», а оттуда – на свободу. И уж если вы так хотите в лес к циклопам, то я пойду с вами. Я не боюсь козьих пастухов.
Алхимик разъяснил, что ему нет нужды бежать к циклопам, а надо в Баварию, ибо там у него есть друзья, которые могут его принять. Но для этого нужны деньги, а их у него нет и не будет.
В тех случаях, когда речь заходит о деньгах и у одного они есть, а другому их позарез надо, часто может порушиться любая дружба. Но здесь все было иначе.
– Только деньги? – подумал вслух Броуза. – Их-то мы найдем. У меня есть кое-какие сбережения, а сегодня я еще прибавлю к ним несколько гульденов.
Когда Броуза пришел в покои императора, он застал последнего за созерцанием новой картины, оплаченной деньгами Мейзла. Он был в отличном настроении и, увидев Броузу, милостиво кивнул ему.
– Подойди-ка, – позвал он, – и взгляни на эту картину. Что тут изображено?
Картина была кисти Пармеджанино и представляла Господа с учениками за Тайной вечерей. Броуза придвинулся поближе, сморщил нос, сделав его еще более плоским, насупил лоб, выпятил нижнюю губу и сделал мину человека, желающего добраться до самой сути вещей.
– Это, должно быть, – заявил он, подумав, – двенадцать сыновей патриарха Иакова. Я готов поклясться, что они говорят между собою по-древнееврейски!
И несколькими гортанными звуками он изобразил древнееврейскую речь.
– Но их же тринадцать, а не двенадцать, – указал ему император.
– Ну, Иаков да двенадцать его сыновей как раз и будет тринадцать, – предположил Броуза.
– Ты что, не узнаешь Христа? – спросил Рудольф, указав пестрым агатовым ножом для разрезания бумаги на фигуру Спасителя.
– Теперь, когда ты, господинчик, мне показал, я узнаю Его! – сказал Броуза. – Тоже мне, Христос! Сидит себе у стола, и все-то у Него хорошо, – прибавил он как бы раздраженно, словно Спаситель, если уж дело касалось Его, должен был все время сгибаться под тяжестью креста.
– Он говорит с Иудой, который Его продал и предал, – пояснил император.
– Но мне-то что в том? Пусть и предал, – парировал Броуза. – Я не вмешиваюсь в причуды господ. Я предоставляю каждому делать свое и ни о ком не печалюсь.
Он думал, что за эти слова, звучавшие достаточно кощунственно, император сразу же исполосует ему шкуру палкой. Однако Рудольф ограничился только строгими словами:
– Ты должен говорить о святых предметах с почтением, ты же христианин!
– А ты? Ты христианин, а называешь продажу Христа святым предметом? – напал на него Броуза. – Ну да, ты ведь тоже занимаешься христопродавством!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});