Михаил КУЗМИН
Жалко, что вы не любите «Давыдки»[3].
В интересной драповой вы ходите накидке.
Впрочем, иногда и в «Вене»
Подают удивительно микроскопические пельмени.
Говор, шум, пахнет пивом, немножко грязно…
Как в «Свадьбе Фигаро», — пленительно-буржуазно.
Приходите завтра, — обязательно с Эйленбургом.
В этой шапке вы смотрите драматургом.
Вы замечательно талантливый и хороший…
Позвольте расцеловаться с вашей калошей…
Леонид АНДРЕЕВ
Безумие и ужас… Над всей моей жизнью тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятьем, я с младых ногтей своих нес тяжелое адское бремя злобных печалей, ужасных болезней и страшного горя, и никогда не заживали на пористом сердце моем кровоточащие травматические раны. Казалось, воздух губительный и тлетворный окружал меня, как невидимое прозрачное облачко. И никого не было около меня. И никакого Бога не было. И дьявола не было. И людей тоже не было. Рожи одни были. Множество рож. Все рожи, рожи, рожи. Очень смешные рожи. И страшные и зловещие рожи… И вот сейчас придут они, и съедят меня, и раскусают меня на части…
Словно сотня миллионов адских экспроприаторов шушукаются у зловещего окна, и, будто злобный осенний ветер, шелестит их мрачная роковая злоба. Треск! Что это? Это ты, Серый? Я не боюсь тебя. Серый! Изменников и предателей сажают в «Кресты»! Я не боюсь тебя, Серый! Как страшно ворочает кто-то мою серую стену. Это они!.. Будто смерч, поднявшийся со дна громадного чудовищного моря, и словно самум, летящий по раскаленной пустыне, будто стадо диких черносотенных бизонов мчится по пампасам Южной Америки, так и они взломают мою стену. И убьют меня, будто щенка, отчаявшегося найти правду жизни. Но я не боюсь вас, экспроприаторы! Чу! Слышен шепот! Слышен топот! Слышен ропот!.. Идут! Словно десятки миллионов гигантских барабанов отбивают густую тревожную дробь. Рата-плян, плян, плян. Трам! Трам! Трам! Идут предместья моего кабинета. Идут защищать хозяина. Разве можно удержать падающую лавину? Это Степанида бьет в заслонку. Кто осмелится сказать землетрясенью: стой, досюда земля твоя, а дальше не трогай! Это Марфа громыхает ухватом. Идут предместья. Трам, трам, трам… Гремит оружие. Это Максим точит топор! К оружию, граждане. Собирайтесь в батальоны. Максим! Будь корпусным. Рота, пли! Идем! Спасена свобода! Марфа! К шестой дивизии! Степанида! На левый фланг шестой полуроты! Играй же, музыка, труби победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…
Будто зловещий, суровый и тяжелый рок висит над всей моей жизнью. И никогда не заживают мои кровоточащие раны и несчастья, мы убили поросенка, что чесался у моего серого зловещего окна…
Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ
Formula inltlalis. После Бородинского сражения, в палатке для раненых, доктор с окровавленными руками держит одной из них сигару между мизинцем и большим пальцем, чтобы не запачкать ее.
Antecedens. Гениальный штрих, достойный кисти Винчи, Беклина, Левитана, Айвазовского…
Connexio. В нем заключено: и непрерывность ужасной работы, и отсутствие телесной брезгливости, и равнодушие к ранам и крови, и усталость, и желание забыться. Сложность всех этих внутренних состояний сосредоточена в одной маленькой телесной надобности — в положении двух пальцев, описание которых занимает полстрочки.
Точно так же необходимо указать на такие штрихи, достойные кисти (см. каталог галерей: Третьяковской. Мюнхенской, Римской, Парижской и т. д.), — маленькая, хорошенькая, с чуть черневшими усиками, чуть-чуть короткая по зубам, верхняя губка молодой княгини Волконской; тяжесть обрюзгшего тела Кутузова, его ленивая старческая тучность, белые пухлые руки Сперанского…
Таких примеров я приведу около двухсот. Поставлю их в таком порядке и наконец представлю.
Consequens. Из сего следует, что Толстой есть величайший тайновидец человеческой плоти. Лев Толстой есть величайший изобретатель этого не телесного и не духовного, а именно телесно-духовного, душевного человека, той стороны плоти, которая обращена к духу, и той стороны духа, которая обращена к плоти…
Достоевский в противоположность Л. Толстому…
Formula finalis. Припоминаю интересный анекдот из жизни и творчества Винчи. А в общем, Толстой и Достоевский знаменитые писатели.
1910
Остались лазейки
«Дождались мы светлого мая.
Цветы и деревья цветут…»
И, длань на печать поднимая.
Законы с угрозой ползут.
«Спокойно ложись на полати
И лапу блаженно соси…» —
Вот новый закон о печати.
Смиряющий резвость Руси.
Заснуть ли?.. Возьмутся ль за лапу?
Умрет ли навеки печать?
Опять не придется сатрапу
Вторые законы писать?
Заплачет бедняга издатель.
Редактор поплачет за ним,
За ним коновод-подстрекатель,
Передовик-аноним.
Заплачут политики кучей,
Забыв вызывающий тон;
Повоет без рифм и созвучий
Строчащий в стихах фельетон.
Корректор заплачет, читатель;
Читателев сват и свояк;
Читателев дальний приятель
И ближний читателев враг.
Там все предусмотрено строго,
Кружится кругом голова.
Но все ж, попущением Бога,
Останется пресса жива
И будет сильна и здорова, —
Ее не покроет кора.
Читателя кот и корова
Забыты в законе!.. Ура!!
В законе о них ни полслова,
О, как еще много свобод!
Читателя кот и корова
Доставят немало хлопот.
«Новый Сатирикон», 1913, № 2
Ну и времечко!
Гдe-то возле Брынска-града
Жил когда-то Воробей,
Распевавший средь ветвей
Слаще меда-лимонада.
То был век богатырей.
Мы теперь таких не сыщем.