Читать интересную книгу Август - Жан-Пьер Неродо

Болтали, что он бежал на последнем оставшемся невредимым судне, а высадившись на берег, едва не попал в руки солдат Секста Помпея и спасся от плена, скрывшись самой глухой тропой. Говорили также, что во время своего позорного бегства он чуть не погиб от руки раба, хозяин которого пал жертвой проскрипций. По Риму ходила эпиграмма такого содержания (Светоний, LXX):

Разбитый в море дважды, потеряв суда,Он мечет кости, чтоб хоть в этом выиграть.

Такой удар против Цезаря бил прямо в цель, потому что все знали его как заядлого игрока. Азартные игры в Риме находились под запретом, который снимали лишь на время Сатурналий, и уличить высокопоставленного политика в нарушении закона значило серьезно скомпрометировать его в глазах народа. Между тем Цезарь, даже став Августом, не отказался от игры. Игра превратилась у него в потребность, давая не только возможность щекотать себе нервы, вечно искушая судьбу, что выдавало глубинный инфантилизм его личности, но и тешить свое самолюбие, попирая законы — в том числе и те, что он издавал сам, что, возможно, свидетельствует все о той же духовной незрелости. Впоследствии, оставаясь верным своей врожденной страсти, он использовал игру как инструмент влияния на окружающих.

Но если азарт в игре его развлекал и всегда дарил надежду на выигрыш, то в суровой реальности свою битву он проиграл. Казалось, боги отвернулись от сына Цезаря, и он, неспособный обуздать Фортуну, с новым жаром окунулся в игру, словно ждал, чтобы кости довершили дело его гибели. Он забросил их так далеко, что потерял из виду, не в состоянии заглянуть на дно зловещей пропасти, куда вместе с ними рухнули и все его надежды.

Он вел себя вызывающе. Чего стоили одни его заявления, что он одержит победу над Секстом Помпеем даже вопреки воле его покровителя Нептуна! И уж вовсе неслыханной дерзостью прозвучал его приказ убрать статую Нептуна из торжественной процессии, которой открывались Римские игры, проходившие в сентябре, после его возвращения в город[87].

Испытание, выпавшее на долю Цезаря Октавиана, не только прояснило его характер, но и закалило его. Понесенное им поражение, пусть в нем и не было его личной вины, наносило заметный урон харизме сына Цезаря, вся политическая карьера которого до сих пор строилась на счастье (felicitas), понимаемой как сочетание личных заслуг и божественного покровительства. Особенно неприглядно его военная бездарность выглядела на фоне побед, одержанных сторонником Антония над парфянами — побед, которые Антоний немедленно использовал как доказательство собственной felicitas. Почувствовав, что его положение пошатнулось, Цезарь Октавиан реагировал с болезненным нетерпением, пытаясь выставить себя жертвой высшей несправедливости, а свой провал — местью враждебного божества, недовольного его высоким предназначением.

Впрочем, скоро лихорадочное возбуждение уступило в его душе место взвешенной трезвости, позволяющей из самой невыгодной ситуации извлечь максимум пользы. Вовремя вспомнив о своей роли лидера партии, он постарался обратить свое поражение в средство сплотить вокруг себя сторонников, а заодно проверить их способность к энергичным действиям. От каждого из них он потребовал внести свой вклад в восстановление погубленного флота, необходимого для продолжения борьбы. Главные свои надежды он связывал с двумя самыми верными соратниками — Меценатом, которому он поручил уговорить Антония совместно выступить против Секста Помпея, и особенно Агриппой, недавно одержавшим в Галлии несколько блестящих побед, свидетельствовавших, что боги не навсегда отвернулись от его группировки. В начале 37 года он вызвал к себе Агриппу, добившись от сената разрешения встретить его как триумфатора. Но Агриппа отказался от высокой чести, рассудив, что с его стороны было бы бестактностью привлекать всеобщее внимание к своим подвигам, когда его другу так не повезло. Продемонстрировав свою верность главе партии, он тем самым доказал, что в ее рядах есть люди, бескорыстно преданные общему делу, следовательно, у партии есть будущее. Не приходится сомневаться, что благородный жест Агриппы явился результатом тщательно спланированной акции, рассчитанной на определенный эффект. Не случайно именно в это время была отчеканена новая монета, на одной стороне которой красовался профиль Агриппы, а на другой — изображение Цезаря Октавиана, сына божественного Юлия.

Цезарь Октавиан призвал Агриппу в надежде, что он укрепит его позиции, иными словами, что он покончит с Секстом Помпеем. К решению стоявшей перед ним задачи он подошел как истинный профессионал: подвел итог последних неудач и сделал из анализа их причин единственно верный вывод, который заключался в необходимости создания нового флота, более прочного и менее подверженного капризам стихии и управляемого умелой командой. Затем он занялся поиском подходящего места для порта, где могли бы готовиться матросы, и нашел его на побережье Кампании, меж Путеолами и Байями, неподалеку от Кум. Это место пользовалось легендарной славой. Именно здесь впервые ступил на италийскую землю Эней, приплывший к берегам полуострова морем. Вот как об этом повествует Вергилий:

А благочестный Эней к высотам, где вышний АполлонВластвует, и далеко к тайникам ужасной Сибиллы,К страшному гроту идет: ей дух и великие мыслиДелий внушает вещун и грядущее ей открывает[88].

На пути от Кум к морскому побережью лежало озеро Аверн, близ которого скрывался вход в царство теней, и Лукринское озеро. Еще и сегодня можно видеть следы туннелей, по приказу Агриппы прорытых в нескольких метрах от пещеры Сивиллы. По этим туннелям шло сообщение между строительными площадками и новым портом, названным Юлиевым — в честь Гая Юлия Цезаря Октавиана, который благодаря своему приемному отцу стал считать себя потомком Энея. Выбор места, продиктованный в первую очередь стратегическими соображениями, имел и важное символическое значение, и даже не одно: именно здесь высадился основатель рода, и теперь его далекий наследник намеревался отсюда двинуться на решительный бой с врагом. Кроме того, наследник, ведомый стремлением подтолкнуть Историю вперед, показал, что нисколько не боится изменить облик местности, насквозь пропитанной древними легендами самого зловещего толка. Итак, весь 37-й и первые месяцы 36 года прошли в заботах о сооружении нового флота и подготовке корабельных команд.

Между тем отношения между Цезарем и Антонием снова испортились, и вина за это ложилась на Цезаря. После поражения, нанесенного ему Секстом Помпеем, он через Мецената обратился к Антонию за помощью, однако, когда Антоний в сопровождении Октавии прибыл для назначенной встречи в Брундизий, оказалось, что порт закрыт. Цезарь, в котором кипучая деятельность Агриппы, развернутая в Кампании, возродила былые надежды, счел, что поддержка зятя отныне принесет ему больше неудобств, чем пользы. Вот почему, забыв о том, что он сам вызвал Антония, Цезарь решил устроить перед ним демонстрацию собственной мощи. Тогда в дело вмешалась Октавия, сумевшая умерить гнев мужа и образумить брата. Весной 37 года они все-таки встретились. Встреча проходила с глазу на глаз, посреди небольшой речушки близ Тарента, куда каждый из участников приплыл на собственном челноке. Результатом переговоров стало заключение новых соглашений, пока устраивавших обоих. Они условились, что в будущем дочь Цезаря Юлия выйдет замуж за Антилла — одного из сыновей Антония, но самое главное, продлили еще на пять лет срок действия договора о триумвирате, поскольку предыдущее соглашение, заключенное также на пять лет в конце ноября 43 года, истекло уже несколько месяцев назад. Тот факт, что они и не помышляли советоваться ни с сенатом, ни даже с Лепидом, красноречиво свидетельствует о том, насколько изменились времена. Республика умерла окончательно и бесповоротно, а открытое столкновение между обоими лидерами, которого пока удалось избежать благодаря вмешательству Октавии, очевидно, оставалось вопросом времени.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});