Читать интересную книгу Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— Сестра милосердия?

— Посудомойка с кухни. Главное, грамотная и здорово помогала солдатам.

— Тебе особенно.

— Верно. Откуда знаешь?

— Подхватывай сидор и пошли с нами, — велел приятелю Удалов.

— Был у меня сидор, да сплыл, — Гордеенко вздохнул. — Стянули.

— Раззява. Тьфу. — Удалов беззлобно плюнул через плечо. — Лучше бы винтовку у тебя сперли.

— За винтовку на меня вообще бы мыльный галстук накинули, — Гордеенко провел себя пальцем по шее, — и повесили б сушиться.

— Галстук, галстук, — проворчал Удалов.

Потерю сидора — заплечного друга с нехитрыми манатками он воспринимал с не меньшей болью, чем потерю коня или однополчанина, полегшего в схватке с германцами.

— Время, время, — поторопил друзей Потапов.

По путям метались снежные шлейфы, около загнанных на запасные пути поездов топтались, стуча сапогами замерзшие сизолицые часовые — охраняли вагоны. Потапов пробежался скорым взглядом по часовым, вздохнул:

— Охраны сегодня в два раза больше, чем вчера.

Удалов сдвинул на нос папаху, почесал затылок:

— И чего будем делать? Сидеть голодными?

— Ни за что, — Потапов примерился и сделал несколько пасов руками, огладил перед собой воздух, затем сразу всеми пальцами нажал на невидимые кнопки.

Удалов обеспокоенно оглянулся.

— Не удастся нам добыть съестного, — огорченно произнес он, демонстративно поддернул штаны. — Йе-эх!

— Почему не удастся? — удивился Потапов, тихий голос его звучал уверенно.

Под ногами захрустела галька, которой были присыпаны чугунные нити полотна.

— Часовых вон сколько… Они и одного шага не дадут сделать.

— А мы их выключим. Поштучно.

— Это не электролампочки… — с недоумением проговорил Удалов.

— Будут электролампочками, — пообещал Потапов, — не так уж трудно это сделать. — Ты думаешь, они нас видят?

— А как же? Конечно, видят.

— Нет, не видят. — Потапов закряхтел, нагнулся. — Полезли-ка под вагон.

— Засекут, подумают, что мы сейчас вагоны будем вспарывать снизу, и откроют стрельбу.

— Не бойся, не откроют.

Потапов первым перебрался на противоположную сторону полотна — ни один часовой даже не шелохнулся, хотя все происходило у них на глазах. Удалов удивленно открыл рот:

— Надо же!

— Это еще не все, это пока цветочки, — пообещал Потапов, — ягодки впереди… Главное — выбрать нужный вагон, не промахнуться. Чтобы в нем харчи оказались.

— Такой вагон мы подберем, — пообещал Удалов, — это дело нехитрое, по моей части. Но часовые…

Движения Потапова оставались спокойными, размеренными, точно рассчитанными, он действовал, как машина. Удалов все равно передернул плечами, будто от холодного озноба.

Нужный вагон они нашли через десять минут.

— Вот, — Удалов ткнул пальцем в небольшой двухосный вагон, — то самое, Потапыч, что нам необходимо.

Вагон сильно облупился в пути — был когда-то выкрашен в зеленый цвет, а сейчас из краски полезли стертые лысые углы, образовались пролежни. Бывший сапожник задрал голову, сощурился, словно бы хотел что-то прочитать в серых мятущихся небесах и забормотал монотонно, как колдун:

— Ящики с коровьим маслом, немецкий бекон в банках — трофейный, еще весной взяли его, английские консервы, сладкое…

— Чего из сладкого? — оживленно спросил Потапов.

— Мармелад. В небольших таких ящичках, — Удалов подвигал перед собой руками, показывая размеры.

— Неплохо бы одну коробочку утащить с собой, — Потапов мечтательно сощурился, хлопнул ладонью о ладонь. Если уж и имел этот человек слабости, то — по части сладкого.

— Ага, — Удалов также впал в мечтательное настроение.

Вообще они были достойны друг друга, Удалов и прапорщик Потапов.

Один из часовых — работяга с пропитанным машинной гарью лицом и шевелящимся на ветру красным бантом, пришпиленным к потертому полушубку, — стоял в десяти шагах от них, но никак не реагировал на происходящее.

— Чего это с ним? — Удалов выгнул рот веселой скобкой.

— Ничего. Я же говорил, что часовых вырублю, — ответил Потапов. — Чтобы не мешали.

— Значит, они нас не видят и не слышат?

— До тебя это дошло только сейчас? — Потапов засмеялся. — Ну и шея у тебя… Как у жирафа.

Удалов тоже засмеялся, азартно потер руки, понюхал их.

За время пребывания в окопах Удалов поднаторел в немецкой кулинарии, специалистом, можно сказать, стал, а раньше сардельки от сыра не мог отличить:

— Немецким беконом пахнут!

Потапов оказался настоящим колдуном. На виду у часовых достал из кармана нож, легко обрезал им проволоку, на которой болталась свинцовая плошка пломбы, и с грохотом отодвинул дверь вагона. Из темного нутра пахнуло вкусным духом съестного.

— Давайте, мужики, запузыривайте в вагон, — скомандовал Потапов, подталкивая казаков, подсаживая их и направляя точно в проем, — берите все самое лучшее. И сладкое не забудьте.

— А ты, Потапыч?

— Мне нельзя. Кто тогда этого деятеля из РСДРП будет держать в состоянии божественной нирваны? — Потапов показал на работягу.

Вагон явно был генеральский, либо штабной: какой-то уж чересчур заботливый хозяйственник подбирал товар для чьих-то личных нужд, учитывал начальственные вкусы.

Казаки взяли все самое отборное. Потапов искусно соединил проволоку, чуть сдвинул пломбу, прикрывая ею срез, — и пошел на часовых первым. На плече он нес коробку с мармеладными ящичками. Отходили кучно, мимо часовых — ни один из них даже бровь не приподнял при виде мужиков, уносящих из вагона добро. До своего логова добрались без приключений.

— Ну, Потапыч, ну, Потапыч! — восхищенно забормотал Удалов, сбросив с плеча ящик с банками бекона. — За такого талантливого артиста неплохо бы выпить. Жаль только нечего.

— Почему нечего? — вопросительно стрельнул в него одним глазом прапорщик, приподняв свой сидор. — Найдем и это.

Фляжка у пограничника оказалась бездонной. Прошлый раз ее выхлебали досуха, ни капли в ней не осталось, а сейчас Потапов взял, встряхнул ее — внутри глухо булькнула жидкость: фляжка была полной. Этот прапорщик с нарисованными на погонах звездочками умел делать то, чего не умел весь Первый Оренбургский казачий полк.

— Чудеса! — не удержался от восторженного восклицания Удалов.

Спирт из фляжки вылили в алюминиевую кружку, добавили воды — напиток получился крепкий и такой хмельной, что мог свалить с ног коня, — выпили за Потапова, за Гордеенко, за то, чтобы дальше держаться всем вместе, одной командой.

На станции выли, подавали тревожные голоса паровозы — железная дорога была перекрыта мертво.

Конечно, неплохо было бы пойти к Каледину, соединиться с ним, но и Каледин пока впустую, безуспешно тыркался на Дону, увязая в мелких стычках. Дутов тоже погрязал в стычках, в теоретической войне, в состязании с большевиками — кто кого объедет на кривой козе, — ни Дутов, ни Каледин не имели достаточно сил, чтобы пойти на соединение.

Дутов с Акулининым делали все, чтобы нарастить силовой кулак, дать ему возможность потяжелеть, а потом уж крушить им все и вся. Но люди шли к Дутову неохотно, как неохотно стали идти и к красным — все устали от войны, от крови, от неизвестности, не понимали, каков у них будет завтрашний день. Добравшись до родного порога, вчерашние солдаты уже старались не выходить за ворота. Такая позиция просто бесила Дутова, он вращал черными от гнева глазами и громко хлопал по столу:

— Большевики сожрут нас! Вместе с костями и требухой сжуют, за милую душу… Неужели вы этого не понимаете, станичники?

Станичники не понимали, и это рождало у Дутова мрачные мысли.

— Большевики победят, — говорил он Акулинину, морщился горько — ему не хотелось верить словам, которые он произносил, но против фактов не попрешь.

Акулинин молчал. Был он человеком деликатным, из тех, кто не пытается обскакать на резвом коне командира, умел хорошо читать карты и планировать отступления. По части наступлений дело у него обстояло хуже.

Дутов подошел к окну, с треском разорвав бумагу, которой рама была оклеена по периметру. Зимой, когда природа обрушивала на Оренбург лютый снег, смешанный с песком, затем полировала сугробы ветрами, все помещение тут через малую щелку могло наполниться снегом, поэтому хозяйки оклеивали рамы особенно тщательно.

В кабинет ворвался студеный ветер, обдал лицо атамана колючим холодом. Дутов высунулся по грудь наружу, широко распахнутым ртом хлебнул свежего воздуха — сколько мог захватить. Вкус у воздуха оказался жестким, горьким, родил в Дутове тоскливую оторопь и желание удрать из Оренбурга куда-нибудь подальше.

— По моим данным, у большевиков под штыком находится уже пять тысяч человек, — просипел он простудно — каленый воздух обварил ему глотку.