В иудаизме имеется как бы две конкурирующие между собой концепции: одна подчеркивает, что шеол является состоянием нулевого сознания, другая рассматривает шеол как состояние, в котором находится и живет душа покойника[275]. И если фарисеи верили в будущее воскресение тел умерших, то саддукеи в качестве религиозных скептиков отрицали веру в воскресение из мертвых. Следует отметить, что концепция фарисеев о воскресении тел умерших возникает позже концепции, отрицающей загробную жизнь, причем ее придерживается определенная группа евреев. О старшинстве первой концепции известный писатель А. Азимов говорит в ходе комментирования тезиса «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живой». На языке науки это звучит так: «И создал господь бог человека из праха земного, а затем придал праху высокую сложность организации, свойственную живому»[276]. Здесь слово «душа» является переводом древнееврейского слова «нефеш», значение которого неопределенно, поэтому лучший перевод звучал бы следующим образом: «и стал человек живым существом»[277]. Представление о душе как некой духовной бессмертной субстанции, присутствующей в человеке, выросло из древнегреческого слова «психэ», а не древнееврейского «нефеш».
В свое время Л. Толстой писал, что наше понятие о воскресении в значительной степени чуждо понятию евреев о жизни, согласно которому вечная жизнь «есть свойство Бога», ибо «человек, по понятию евреев, всегда смертен, только Бог есть всегда живой»[278]. В Пятикнижии сам Бог говорит о том, что он живет вечно, т. е. жизнь является вечной только в боге, человек же всегда смертен. Согласно иудаизму, только народ несет в себе семя возможной жизни, только жизнь индивида обеспечивает продолжение из рода в род в народ. Эсхатологическое ощущение бытия, понимание смерти как абсолютного конца человеческой жизни впервые получило свое нравственное содержание в Екклесиасте. Это екклесиастическое представление о смерти вырабатывает у евреев и соответственно в этике иудаизма особое отношение к жизни. «Если смерть — катастрофа и клубящийся мрак, то жизнь со всеми ее горестями и страданиями, есть счастье. Это счастье даровано, и на него нельзя покушаться»[279]. Таким образом, смерть отнюдь не является язычески-покорным успокоением, как это проповедуется в индуизме, она представляет собою обрыв и клубящийся мрак, фатальную катастрофу. Поскольку В Екклесиасте ничего не говорится о загробном царстве, постольку жизнь обладает высшей ценностью со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Одно из этих последствий заключается в том, что они стремились жить сейчас полнокровной жизнью, а не довольствоваться воздаянием в потустороннем мире. Действительно, сознание тех народов, среди которых была распространена вера в загробный мир, оказывалось усыпленным утешительными химерами и мечтами о вечной жизни. Религиозные системы с их концепциями о наградах и наказаниях, о рае и аде, позволяли народам (и индивидам) покорно воспринимать бедствия в настоящем, что значительно снижало их протестный потенциал против несправедливого строя. Ведь мечтания и грезы о будущих наслаждениях утешали их, поэтому они не протестовали против обрушивавшихся на их голову бед и несчастий. «Ненависть к несправедливости чрезвычайно ослабляется уверенностью в воздаянии. Какое значение, спрашивает Ренан, имеют кратковременные земные неприятности для народов, которые верят в вечную жизнь, когда будет царить неизменная справедливость? Вера в бессмертие души является прекрасным средством для утешения…»[280].
Совсем иное отношение к существующим условиям жизни у евреев, которые не грезили о будущем воздаянии и будущих наслаждениях в потустороннем мире. Для них жизнь, дарованная Богом человеку, хороша, поэтому жить — уже само по себе наслаждение. Они считали вполне справедливым требовать немедленного удовлетворения, а не каких-то обещаний, относящихся к загробному царству. Отсюда следуют вечные волнения евреев, проявляющиеся не только в пророчестве, в мессианизме и христианстве, но и в революционных переворотах, направленных на кардинальное изменение условия их существования. Не случайно, что Ренан в свое время сформулировал тезис о евреях: они в любую эпоху были ферментом любой революции потому, что они всегда находились в числе наиболее недовольных[281]. Их идеал — не из тех, что довольствуются надеждой — поэтому они не ставили его достаточно высоко и не занимались честолюбивыми мечтами и призраками. Евреи стремились за короткий век своей жизни получить как можно больше наслаждений, они ориентированы на возможности удовлетворения своих потребностей, чтобы у них было достойное существование.
С этим связано и то обстоятельство, что евреи стремятся раскрыть свои таланты, что среди них много гениев, причем основная ориентация их гениев является практической. «Верно, однако, и то, что они дали большее количество талантов, чем гениев, — пишет Ч. Ломброзо о евреях, — и гении их всегда практические гении, которые никогда не достигали максимальной высоты Вагнера, Данте и Дарвина»[282]. Исследования свидетельствуют о том, что евреи имеют высокий уровень способностей в таких областях человеческой деятельности, как физика, математика, астрономия, музыка, медицина, социология, филология и др. «Евреи занимают, — пишет Леруа-Болье, — выдающееся положение среди нас, несмотря на то, что их очень мало — один или два на сто; в Италии и Франции 1–2 на тысячу. На всех почти поприщах, особенно там, где нужны ум и усидчивость, евреи уже целые сто лет занимают первые места»[283]. Достаточно предоставить еврею свободу и его способности и таланты начинают расцветать и пышно разрастаться. Отсюда проистекает и проявляющееся у них повышенное высокомерие: «Интеллектуальный уровень евреев в ряде областей науки, культуры и искусства очень высок. Возможно, этим объясняется их повышенное высокомерие»[284]. Вместе с тем, в поведении евреев просматривается и конформизм, выработанный ориентацией на посюстороннюю жизнь, готовность к подчинению. В результате поведению евреев присуща внутренняя борьба двух альтернативных начал — «излишней заносчивости и готовности подчиняться»[285].
* * *
Необходимо отметить, что и на рубеже XX и XXI веков евреи, в частности американские евреи ориентированы на посюстороннюю жизнь. «Несмотря на то, — пишет И. Телушкин, — что в Талмуде высказывается твердо уверенность в наличии иного мира, помимо того, который мы знаем, национальные американские опросы показали, что евреи гораздо меньше христиан склонны верить в жизнь после смерти»[286]. Сомнения относительно «грядущего мира» имеются не только у многих евреев, но они нередко встречаются даже у неортодоксальных раввинов. Так, на похоронах один из самых консервативных раввинов Америки сформулировал кредо ценности посюсторонней жизни и негативное отношение к потустороннему мира следующим образом: «Евреи не верят в жизнь после смерти. Скорее мы живем хорошими делами, которые мы совершаем, и памятью тех, кого оставляем за собой»[287].
Для некоторой части евреев, помимо не верящих в потусторонний мир и атеистов, представления о жизни после смерти играют психологически и эмоционально стабилизирующую роль, негативное отношение к этому представлению влечет за собой ненависть к Богу, который создал такой жестокий и абсурдный мир. Не случайно, в классической для иудаизма мистической книге Зогар имеется притча, показывающая необходимость веры в потусторонний мир. Однако не все евреи ориентируются на это мистическое произведение иудаизма и предпочитают жить в свое удовольствие.
Для евреев важна посюсторонняя, земная жизнь, а не некая призрачная, потусторонняя, наполненная наслаждением, что вытекает из монотеистического характера иудаизма. В Каббале об этом говорится следующее: «Он хотел дать бесконечное наслаждение, поэтому появилось состояние, где души наполнены тем наслаждением, которое Творец решил им дать… Самого Творца мы не можем постичь. Из Него исходит свет — то свойство, которым Он решил создать нас и которое только мы и воспринимаем от Него. И по этому свойству — желанию создать и насладить нас — мы судим о Нем, т. е. по Его действию»[288]. Именно монотеизм является четвертой установкой сознания личности еврея, которая обуславливает специфичность иудейского интеллекта и этической системы. Прежде всего следует вспомнить дефиницию интеллекта, представляющего собою систему познавательных способностей индивида, проявляющуюся в способности «быстро и легко приобретать знания, в преодолении неожиданных препятствий, в способности найти выход из нестандартной ситуации, умении адаптироваться к сложной меняющейся незнакомой среде, в глубине понимания происходящего, в творчестве»[289]. Интеллект определяется уровнем мышления, рассматриваемого в единстве с такими познавательными процессами, как восприятие, память и др. Главное в контексте нашей проблематики является адаптивное свойство интеллекта, которое демонстрирует иудеи в условиях сложной и постоянно изменяющейся иносоциальной и инокультурной среды.