Такая сытая девочка.
Явно никогда не знавшая ни голода, ни холода. Иначе бы у неё рука не поднялась играть едою.
Девочка играет конфетами, вкус которых я впервые узнала лишь в Руаре.
Такая холёная чистенькая девочка.
На этого ребёнка точно никогда не поднимала руку мать. Не пыталась её продать, чтобы купить себе выпивку…
Какая до омерзения счастливая девочка!
Чувствую, как против воли внутри меня поднимается злость на этого незнакомого мне ребёнка. Потому что есть в этом что-то до отчаяния неправильное: у одних детей с рождения есть всё, а другим не достаётся ничего. Я бы, например, дорого отдала бы за такое счастливое сытое детство.
О, да! Я злая! На девчонку, на себя, на судьбу, и даже на свою злость, которая до противного разъедает душу. Мне обидно… Это так несправедливо: одним всё, другим – ничего.
Я стою здесь посреди богатой улицы, одетая, как знатная дарийка, и никто… Никто из проходящих мимо не посмеет взглянуть на меня свысока! Потому что в Адейре все судят по одёжке. Вон, прошёл один знатный мимо… Видимо, принял меня за настоящую деузу. Поклонился. Но я то знаю, что всё это обман. В какие богатые одежды меня не одевай, внутри я всё та же нищая девчонка из Катара, которой не место здесь: среди зажравшихся и богатых. Я всё та же девчонка, которая никогда не сможет забыть, что такое голод, холод, страх... отчаяние. Отчаяние от того, что предают самые близкие... Например, родная мать.
Кстати о матери…
На крыльцо, кутаясь в кружевную шаль выходить мама той сытой девочки. Симпатичная дарийка лет тридцати пяти. Она с такой любовью смотрит на дочку, что меня охватывает дикая зависть. С какой нежностью она зовёт её домой! Вслед за матерью на крыльце появляется отец – приятный мужчина. Девочка, смеясь, бежит к родителям. Они так счастливы, что меня сейчас… стошнит. Потому что вся эта тошнотворно идиллическая картина напоминает мне Катар, светящееся окно лекаря Мазэды и нас с мальчишкой-альтаирцем, которые как двое нищих, обделённых простой человеческой любовью, сидят на этом проклятом холодном заборчике и с жадностью подглядывают за чужим семейным счастьем, прекрасно понимаю, что у самих никогда такого не будет…
... никогда.
Тук. Тук. Тук.
Я такая злая… Раздражённая. Завистливая. Как же я ненавижу в себе всё это!
Прочь! Прочь отсюда! Не хочу думать, но и не могу забыть. Эта счастливая девочка всё ещё стоит у меня перед глазами.
Быстрым шагом удаляюсь от этой злополучной сытенькой улочки, где дети играют едой, в то время как Катаре от голода умирают точно такие же ребятишки.
Прочь! Прочь! Прочь!
От несправедливости хочется выть. Но я молчу. Потому что прекрасно понимаю: от меня всё равно в этой жизни ничего не зависит. Я не могу изменить ни свою, ни чью бы то ни было судьбу, поэтому…
Тук. Тук. Тук.
Злость и бессилие настолько поглощают меня, что я и не замечаю, как оказываюсь в трущобах, которые, оказывается, соседствуют с благополучными районами.
Сточные канавы. Зловонный запах. О-па! Крысы! Ла ещё такие жирные! О-ля-ля! Калеки, нищие, проститутки. Вот это да! Получается, что и у чистенькой сытой Адейры есть обратная сторона. Настроение резко идёт на лад. Кажется, я попала в хорошо знакомый мне мир.
Ярко накрашенные девки: весёлые, беспутные… как Акраба.
Калеки-попрошайки.
Дети-оборванцы.
Кашель, слёзы, прокуренный пьяный женский смех.
Запах эля, табака…
Прям, как у нас в Катаре. Да я, считай, дома!
Беззастенчиво всматриваюсь в перекошенные нищетой, злобою, похотью лица обитателей трущоб мегаполиса. Подмечаю, что чем глубже захожу в трущобы, тем чаще встречаю землян. В центре Адейры они редкость, а здесь… Анигай однажды обмолвился, что в столице есть подпольный «чёрный» рынок – излюбленное место контрабандистов всех мастей и пород. Наверняка он где-то поблизости.
Прохожу мимо борделя. Хорошо ещё успеваю вовремя отпрыгнуть в сторону. У моих ног прямо мордой в лужу приземляется в умательник пьяный землянин, который из заведеньица вышвырнул лысый одноглазый вышибала. Готова спорить: бывший харрдрог. А, может, и не бывший…
Брезгливо приподнимаю полы своего дорогого бархатного платья, аккуратно перешагиваю, через пьянчушку. Не хватало только наряд испачкать об эту шваль! Понимая, что нахожусь не в самом безопасном местечке, на всякий случай, незаметно достаю дрэд. Мало ли…
- Эй, Дэуза! Адресом, часом, не ошиблась? У нас такие чистенькие редко не захаживают, - с крыльца борделя раздаётся насмешливый хриплый женский голос. – Или мальчика аппетитного ищете себе в усладу? А, может, сами развлечься желаете?
Ноги сами останавливаются.
О! Эти пропитые нотки я не спутаю ни с какими другими! Чувствую, как венам разливается пьянящее душу злорадство.
– Харэд, глянь, какая красота мимо проплывает, - не унимает язвит поддатая баба, стоящая за моей спиной на крыльце борделя. – Может, пригласишь деузу, на чашечку эля, да отведёшь в номера? Её тут вряд ли кто хватится. Будет знать, как к нам без приглашения заходить! Здесь сытым да чистеньким не место!
Вот в этом я полностью с ней согласна, но оборачиваться всё равно не спешу. Хочу растянуть удовольствие.
Чувствую за спиной зловонное мужское дыханье. Однако любитель великосветских дам не успевает дотронуться до меня рукой. Без предупреждения пускаю в ход дрэд.
Одно мгновение и змейка-цепочка с противным свистом обвивает мою руку, впиваясь зубками в кожу. Второе - и острое, как бритва, лезвие пронзает насквозь бедро самонадеянного амбала-охранника. С усмешкой проворачиваю лезвие. Мужик истошно орёт, оседает на мостовую, понося меня, на чём свет стоит. Я знаю: рана не смертельная. Жить будет, но хромая. Боль не пройдёт. Лезвие дрэда изначально пропитан лёгким ядом, вызывающим болевой шок от одного прикосновения.
- Эй ты, сука! Ты, что с Харэдом сделала?! – пьянчушка бросается на подмогу охраннику. – Да я тебя сейчас, великосветскую потаску…
Однако ни договорить, ни вцепиться мне в космы обитательница борделя не успевает. Поворачиваюсь, одновременно откидываю с лица капюшон. На глазах шокированной проститутки убираю дрэд. Лишь затем с милой улыбкой, смакуя каждое слово, произношу: «Я тоже рада тебя видеть… мама».
***
Мы сидим за грязным столиком в углу основного зала борделя. Возле барной стойки над сальными шуточками потенциальных клиентов громко смеются разукрашенные проститутки – всех возрастов и мастей. Одежды на них минимум – смотри не хочу. Любой, у кого есть пара лишних дар, может провести «девочку» в номера. Ну а если не хватит на номер, можно и прямо здесь в подсобке повеселиться.
Оглядываюсь. Надо же какое скопище разношёрстного сброда с самых разных планет. И каждому есть, чем заняться. Кто-то довольствуется выпивкой и проститутками, кто-то в открытую вдыхает запретный в Адейре тандурим. В трущобах плевать хотели, что эта зараза запрещена межпланетным законом. Стражи императора в эти места наведываются не часто. Я так поняла, что между трущобами и элитной частью Адейры действует негласный закон невмешательства в жизнь друг друга.
На нас с Акрабой то и дело оглядываются. Их любопытство оправдано. Слишком сильный контраст: изуродованная однорукая проститутка не первой свежести и богато одетая юная шатера, которой явно здесь не место.
На первый взгляд.
На второй – обитатели этого злачного местечка словно интуитивно понимают - я своя. Одна из них: неудачников, аферистов, преступников, нищеброда, которым с самого начала не подфартило с судьбой... Поэтому народ довольно быстро теряет ко мне интерес, отводит взгляд, тут же забыв о моём существовании.
Довольная Акраба пьёт эль. Я ничего не пью. Брезгую.
- Спасибо, доча, что угостила, - мать поднимает в честь меня мутный бокал, выпивает до дна. Затем поворачивается к бармену – жиртресту в засаленном фартуке, который то и дело использует вместо полотенца, вытирая им всё подряд. – Эй, Кэрлэйл! Повтори!
- Обойдёшься, - довольно грубо обрываю воодушевлённую Акрабу.
Не горю желанием общаться с мамашей, если та лыка вязать не будет.
Акраба с сожалением смотрит на пустой бокал, отмахивается от подошедшего к столику толстяка.
- Эх... не надо уже. Неблагодарная дочь пару дар родной матери пожалела!
- Дочь?
Бармен с нескрываемым удивлением рассматривает меня с головы до ног. Похабно усмехается.
- А она случайно не хочет у нас поработать? За такую красивую да свеженькую и 50 дар отдать не жалко.
- Всего 50?! – мамуля возмущена. – Продешевился, Кэрлэйл, продешевился! Готова поспорить, за неё в Руаре куда больше дают.
- В Руаре?!
О да! Это слово всегда беспроигрышно внушает любому вменяемому дарийцу страх.