Читать интересную книгу Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека - Михаил Попов

И опыт удался. Даже вы должны будете это признать. Проанализируйте хотя бы эпистолярное наследие вашего подопечного. Положите письма рядом, по порядку поступления. Первые писания — это вопли тупой протоплазмы, немного поварившейся в грязных котлах системы всеобщего образования. Далее, согласитесь, нельзя не заметить кое-каких изменений. Выправляется, как вывих, грамматика, выпадают молочные зубы матерщины. Прорезается, неизбежно и однозначно прорезается сквозь раны, нанесенные бессмысленным невыносимым страданием, невнятно блекочущая его душа.

Разве не это есть истинное рождение человека? Разве нет, Леонтий Петрович? Вы ли не педагог, вам ли меня не понять. Скажу больше, разве клетка, эта придуманная мною якобы ужасная клетка, — не есть ли символ жизни? Другими словами, разве жизнь не действует на каждого из нас по принципу этой клетки?

Мы боремся с вами, Леонтий Петрович, за одного и того же человека. По-разному, но оба. Мне мои методы кажутся более творческими, хотя и более жестокими. Ваши более мягкие, но слишком рутинные. Но я их тоже приветствую. Дерзайте. Дерзайте также найти меня. Я не буду очень уж скрываться. Может быть, я сам вам откроюсь. Одно могу сказать определенно: к тому моменту, когда мы встретимся, вы увидите в своем духовном пасынке человека пусть и изувеченного физически, но воскресшего духовно.

С педприветом.

19

— Я пойду? — жалобно спросил посыльный, когда Евмен Исаевич закончил чтение. Никто ему не ответил, и лицо его стало еще более испуганным. Чтец сделал такое движение губами, что с них должно было слететь «н-да», но не слетело. Подполковник, казалось, рассматривал рисунок трещин на своем паркете. Даже спортивные фигуры у двери испытали на себе воздействие произнесенного текста: дурманец трудноуловимого безумия подточил их собранность.

Всегда важно, кто заговорит после мучительно затянувшейся паузы. От этого зависит, куда свернет разговор.

— Леонтий Петрович, — раздался голос посланца. Причем в голосе этом звенело внезапное, явно неуместное прозрение. Тем не менее хозяин комнаты поднял голову.

— Леонтий Петрович, вы меня не узнаете? Это же я, я, Гриша Аннушкин.

— Гриша Аннушкин? — Леонтий Петрович еще не вспомнил, но уже понял, что тут можно что-то вспомнить.

— Я же учился у вас в училище. Вы еще… Мне сразу показалось… какое-то знакомое лицо… Только я никак не мог сообразить. А потом раз — и вспомнил, — Гриша подпрыгивал на стуле, размахивал грязными руками, приглашая всех присутствующих разделить радость узнавания. Бывший педагог наконец разделил.

— Гри-иша!

— Да, я, — пуская слюни и размазывая сухие слезы по щекам, радостно рыдал ученик.

— Это же умом можно сойти, — качал головою военрук, — тебя же узнать не узнать. Как ты себя довел до состояния, каким образом?

— Тем самым образом, — вздохнув, махнул по-житейски рукою Григорий, — все она, проклятая, она все. Вернее, две. Сначала злая жена, потом крепкая водка. Теперь бедствую.

Бывший студент показал привычным движением обтрепанные черные рукава.

— Этому ли учил я тебя, Аннушкин Григорий?

— Нет, нет, нет, — успокаивающе закричал Гриша, — наоборот! Вы знаете (это уже к свидетелям встречи), до сих пор помню, как в ушах стоит, один случай. Набрались мы с ребятами бормотухи. Что взять, пацанва. Лет уже десять тому. Все облевали в общаге. Скандал. Наутро нам лекцию читает Леонтий Петрович. Да не простую, а со смыслом. Начинает так. Говорит, представьте себе, что жизнь ваша — это приглашение на богатый званый обед. Там предполагается вежливо поздороваться-раздеться, интеллигентно побеседовать об предметах и литературе-музыке. Потом к столу. А там закуски, икра, колбаса, рыба и салаты, коктейли, потом горячее под водочку, потом кофе с ликером, дальше магнитофон и танцы с привлекательными дамами. Свет интимный, а в конце — чистая любовь-постель. Все это если прожить жизнь как следует, с головой. А вы — это он нам, — а вы притащились со своей бормотухой, сели на пол в прихожей, не снимая ботинок, выжрали по три бутылки, обгадили половики и храпеть. Это он образно, Леонтий Петрович, нам. На всю жизнь запомнил я тот урок.

— Действительно, образно, — сказал Евмен Исаевич.

— Что же ты, коль запомнил все отчетливо, не вел себя соответственно, Гриша? — горестно спросил Леонтий Петрович. Было видно, что ответственность и за эту судьбу он берет на свою совесть. Гриша, еще секунду назад искренне веселившийся, бросил лицо в ладони и зарыдал. Он что-то бормотал жалобное и лживое.

— Погоди, — хлопнул его по плечу Евмен Исаевич, — потом ты нам сплачешь. Раз уж получилось, что вы с Леонтием Петровичем хорошие старые знакомые, помоги ему, и мы войдем в твое положение, не станем «шить» тебе соучастие.

— Никакого соучастия тут не может быть, — резко вскинулся Аннушкин, — а помочь готов.

— Раз готов, расскажи поподробней о том, кто дал тебе эти бумаги.

— Да я же… все уж и рассказал: громила, хотя и молодой совсем. Из новых, мы их «отморозками» и «пачками» зовем.

— Кто это «мы»?

— Ну-у, мы и мы.

— Ладно, продолжай.

— Что продолжай? Здоровый, это я уже говорил. Пальцем проткнет. Кучерявый, глаза голубые.

— Ты его видел когда-нибудь раньше, ведь он местный, — глаза у Евмена Исаевича посверкивали, как лампочки на детекторе лжи. Если на детекторе есть лампочки.

— Нет, — задумчиво и медленно сказал Гриша, — не видел прежде. Я-то не совсем тут живу. Я за «строителями», за комбинатом еще живу. Вернее, жил.

— Так ты бомж?

— Мы — бичи.

— Но это же…

— Постой! — прервал диалог Леонтий Петрович, — так ты говоришь, здоровый, курчавый, глаза голубые?

— Сто раз уж говорил.

Подполковник повернулся к журналисту.

— Вы знаете, что я вам скажу?

— Догадываюсь, — усмехнулся тот.

— Этот передатель — Роман Миронов!

20

— Куда ты?

Василий одновременно защелкнул обе застежки на дипломате и через плечо поглядел на сестру. Она стояла посреди кухни, опустив худые бледные руки по швам застиранного ситцевого сарафана. Бледная немочь, с неожиданной нежностью подумал брат. Никому-то ты не нужна со своими реденькими пегими волосами, бесцветными глазками, бескровными губами. Черты лица не вызывали возражений, но где найдется идиот, согласный за счет собственного воображения наполнять их жизнью. Гладильная доска, а не сестра, подумал Василий и отвернулся, потому что в углу правого глаза зашевелилась слеза. Тридцать два года, и ни разу не схвачена за задницу, не заслужила ни одного непристойного предложения, не говоря уж о матримониальных, никто похабно не свистнул ей вслед. С нормальной женщины сняли слепок сестры милосердия и немилосердно отправили жить. Она, видите ли, при брате. Сготовить, прибрать… Василий зло тряхнул головой, так что чуть не слетели очки.

Надо что-то делать. Барахлит, наверное, щитовидка, стал плаксив. Нельзя, чтобы по поводу каждой ерундовой, хотя и родственной картины в груди вздымалось такое.

— У меня, Тань, дело в городе. Важное.

— Надолго?

Василий побарабанил по крышке кейса. Было ясно, что скажет он сейчас не всю правду и примеривается, сколько именно.

— Не знаю, Тань. Может быть, сегодня и не вернусь.

Сестра тихонько вздохнула.

— Может, мы с мамой пока поедем в город? Неудобно здесь оставаться. Дача ведь не наша.

— Дача эта ничья. В том смысле, что государственная. И как только она государству понадобится, мы ее вернем.

— Понятно, — покорно сказала Татьяна, — маме нужен свежий воздух.

— Вот именно, она, мне кажется, заслужила право хотя бы временно не жить в Капотне.

— Конечно, конечно, — быстро согласилась сестра, видя, что брат начинает заводиться.

Василий взял кейс в руки и замер, припоминая, все ли захватил, что нужно.

— Может, поешь?

— Нет, не хочется.

— Ну ладно, езжай.

— Пошел.

— Ты взял лекарство?

— Конечно.

Он спустился с крыльца на кирпичную дорожку, когда Таня его окликнула слабым извиняющимся голосом. Если бы он не ждал этого вопроса, он бы наверняка его не услышал.

— А Настя?

— Что Настя?

— Вдруг она приедет?

Василий неопределенно помотал головой и, ничего не ответив, пошел к калитке.

21

Татьяна сидела в плетеном кресле на кухне, свет из окна падал на нее сквозь огромный букет, стоящий в керамической вазе на подоконнике. Букет этот давно превратился в гербарий и мог рассыпаться от неосторожного взгляда. Эта жалобная и вдохновенная декорация добавляла облику совершенно бесцветной женщины почти все, что ей недоставало в глазах экзальтированного брата. Татьяна сидела абсолютно неподвижно, едва заметно улыбаясь и прислушиваясь к сложному беззвучию солнечного утра. Причем с таким видом, будто знает границы своего слуха и ждет, что на границах его вот-вот появится кто-то предназначенный ей.