Читать интересную книгу Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

Канал, может, и заинтересуется, но захочет растянуть компактную динамичную историю на четыре, восемь, двенадцать серий, добавить тупую любовную линию или детективный элемент, который будет явно «не пришей кобыле хвост», характеры сделать плоскими, как лист фанеры, и все так просто и ясно, предсказуемо на все сто…

Будь проще, и народ к тебе потянется.

Но народу изрядно опротивел вечный любовный треугольник между олигархом-детдомовцем, киллером-калекой и честным следователем, беременным от обоих. Продюсерское же высокомерие упорно считает, что зритель хлебает лаптем щи, ему подай или кишки наружу, перемежаемые рекламой пива и автомобилей, или страдания «розовых целлулоидных пупсов» — сюда хорошо засунуть рекламу прокладок и безоперационных лифтингов. Персонажи слащавых женских сериалов похожи на пупсов или сосисок, если бы сосиски умели говорить, они бы изъяснялись именно такими голосами и оборотами. И точно так же «переживали» бы.

При «советах», при коммуняках существовали разнарядки, квоты какие-то. Вот кино про крестьянство, вот про рабочий класс, вот на тему дружбы народов, вот молодежь выпила лишнего, набедокурила, отсидела в кутузке и теперь ищет верный жизненный путь, вот научная лаборатория, невзирая на личные трудности, сделала важное открытие.

Шутки шутками, но выдающиеся режиссеры стабильно снимали хорошее кино. Расцвет Тарковского пришелся именно на его «совковый» период.

«Советы» хотя бы декларировали, кого растят — «молодого строителя коммунизма, гармонично развитую личность».

А теперь кого хотят воспитать?

«Но почему вы решили, что мы кого-то собираемся воспитывать? Мы никого не воспитываем — мы дрессируем законопослушную, здоровую, чистоплотную макаку, которая утром встает, делает зарядку, принимает душ с пеной из рекламы, завтракает завтраком из рекламы, садится в авто, купленный на разрекламированный кредит, и шпарит на работу, мечтая о вечеринке с пивом из рекламы…

Стань особенным с карточкой «Кофе-Хауз»!

Закрой глаза, открой «Даниссимо»!

Не хочешь?

Тогда загляни на дно бутылки и открой «Золотую бочку» по-новому!

Макака ест, что модно, читает, что модно, думает, что модно. Все налаживается! Но дел еще много, мы должны трудиться не покладая рук, не отлынивайте, Ксения Викторовна, вы нам тоже нужны, дрессировать макаку надо сообща, вливайтесь в наши ряды, макака любит смотреть пааазитивное кино с прикольными маааментами…»

А я не хочу дрессировать макаку.

Но может, это я зря и скоро, совсем скоро я спохвачусь, закричу: «Да, да, да, я тоже, я с вами буду дрессировать макаку!..»

Но макаки уже не будет. Не останется.

Будут некие биотехнологические объекты. Как бы люди. Но уже не совсем, не вполне.

В подвальчике на Самотеке, в парикмахерской, бубнило радио и маникюрша Галя, женщина трудной судьбы, вдруг подняла обожженную химзавивкой голову в сторону приемника:

— Это че? Крутани-ка погромче…

Крутанули.

И Горбачев на всю тесную сырую парикмахерскую заговорил про доминирование общечеловеческих ценностей над классовыми.

Речь на мартовском пленуме.

На «тормознутом» лице Гали, девушки с Самотеки, отсидевшей в колонии по малолетке, росло выражение недоверчивого интереса. Вряд ли она сильно разбиралась, где общечеловеческие, а где классовые ценности. Наверное, она почуяла «кишками», битыми-перебитыми своими внутренностями, что начинается что-то новое, что просто так не кончится и еще неизвестно чем обернется.

А дальше — серая жижа под ногами, дорога в Орденоносный, курилка, все как прежде, никто особо ничего не обсуждал.

Мы поняли, что что-то серьезно меняется, когда наш мастер принес на занятия маленькие, сложенные вчетверо листочки.

— Вот, товарищи… Всю прошедшую ночь я разбирал бумаги, вспоминал своего друга… Решил вам почитать его письма…

И едва ли не со слезами на глазах, мастер читал нам письма Тарковского из деревни в Ивановской области, где тот «пересиживал» безработицу и травлю. Читал и разбирал с нами написанную вместе с Тарковским экранизацию «Идиота». Вспоминал Тарковского взахлеб.

Партия и правительство разрешили, дали отмашку.

Про таких, как Леонид Николаевич, обычно говорят: «Он не предатель, он просто несчастный человек». Несчастный — это ясно. А вот предатель или нет?..

…

ПИСЬМО ПРОФЕССОРУ

Дорогой Леонид Николаевич! Сейчас, наверное, мне положено сказать Вам, что я на Вас уже давно не обижаюсь — подумаешь, доносить побежали. Но я на Вас и тогда не обижалась. Я как-то не поняла, что произошло. Очевидно, по простоте и чистоте душевной не разбиралась в чужих гадостях. Теперь я даже удивляюсь, как вообще, в целом, мне удалось выжить, будучи таким патологически доверчивым человеком. Наверное, именно потому, что не воспринимала гадости, которые мне делали или говорили? Какой-то был у меня в молодости защитный слой. Искренне не замечала и не обижалась. А обижатели думали: вот, гордая какая, в упор нас не видит, и обидеться-то на нас ей западло… Ну, теперь-то на смену «защитному слою» закономерно пришли мизантропия с мнительностью, и уж я-то знаю, что когда человек говорит тебе «я тебя так люблю» или даже «ну ты же знаешь, как я тебя люблю», это значит только одно — прежде чем продать тебя за три копейки, он секунд пять будет испытывать что-то вроде неловкости.

Вот, дорогой Леонид Николаевич…

Или выжить удалось, потому что хороших людей, как ни крути, больше, чем плохих?

А какой Вы — хороший или плохой, я так до сих пор и не знаю. Обижаться на Вас задним числом — невозможно. Теперь Вы совсем старый, худой старичок с белой бородой, все время Богу молитесь. Это бывает с коммунистами на склоне лет.

До свидания.

После второго курса полагалось проходить шесть недель телевизионной практики. В троллейбусе маршрута «Б» на Садовом кольце я случайно встретила компанию молодежи и из их разговора поняла, что они с Саратовского телевидения. Разговорились, и после летней сессии я отправилась в Саратов.

Старинный город с деревянной застройкой в центре и лошадьми, развозившими по магазинам хлеб, поразил мое воображение. Всегда жарко. Каждый день — солнечный. Всюду вишни. И помидоры, которые здесь называют в женском роде: «Пойду сорву помидору». Я ходила по городу, перерезанному трамвайными путями, пешком, глазея по сторонам и заглядывая во дворы, где бегали куры и сушилось белье на веревках.

А огромная Волга, ночью светящаяся множеством огоньков — теплоходов и бакенов!

Это было самое начало горбачевской трезвости. Вдоль стен винных магазинов тянулись бесконечные мрачные очереди на солнцепеке. Поодаль стояла милицейская машина или «скорая», оборудованная усилителем, и голосом, как у Левитана, «грузила» очередь:

«Алкогольный цирроз печени — неизлечимое заболевание…»

Телестудия никак не могла устроить мне жилье, и я скиталась по немыслимым копеечным гостиницам, где жили по пять человек в комнате, а в душевую надо было покупать билет у специальной тетеньки.

Из соседок помню девушку Галю, пшеничноволосую красавицу с карими глазами. Она приехала из Орджоникидзе, ее маленький сын лечил ногу в больнице, а Галя промышляла мелким блядством. Меня она на полном серьезе уговаривала вставить золотые передние зубы:

— Две фиксочки под цвет волос, это ж прелесть что такое, улыбочка тут же так и заиграет…

Потом я перебралась в спортивную гостиницу, где мы дружно и весело зажили с девушками-спортсменками, приехавшими поступать в Саратовский пединститут на физкультурное отделение.

Их звали Света, Оля и Юля.

Юля приехала из целинного совхоза «Декабрист», гордилась родителями-первоцелинниками и рассказывала истории про деревенскую жизнь.

— Папаня наш в молодости крут был, нас с мамой и братом так шугал, что в другую избу ночевать ходили. Раз прихожу со школы, а папаня лежит, в лапшу опоролся. Тут мама с телятника домой идет. Переглянулись мы с ней, ни слова друг другу не сказали, она веревку взяла и на шею ему накидывает, а я затянуть стараюсь, покрепче. Папаня стал задыхаться, очнулся и в миг протрезвел: «Юленька, как же ты меня удушить хочешь, я же папа твой…» Я веревку ослабила, он на меня тут же — ах ты такая-растакая… Мама говорит — знай затягивай, пока он лежит, хоть поживем без него, вздохнем, как люди… А я что-то уж не могу… Вроде и вспоминаю, как он нас лупил, а не могу… Связали его с мамой, побили маленько, попинали и спать положили…

Сметана, вишни, помидоры и хлеб были нашей пищей — больше ничего не было, физически. Но жилось весело, мы все время хохотали. Я помогала им по английскому. Они все тогда поступили на свое физкультурное отделение и по сей день работают по специальности. Мы редко, но видимся. Оля живет теперь в Москве, Света в родном Балаково, а Юля двинула на Север, в Тюменскую область, и иногда появляется у меня, всякий раз часов в пять утра, без предупреждения, с поезда, с банкой брусники и другими северными гостинцами.