Читать интересную книгу Бруски. Книга II - Федор Панфёров

– А ты сколько будешь огребать, заведующий? – спросил его Штыркин.

– Ну, ты меня этим не собьешь, – огрызнулся Давыдка. – Ты вон гляди – штаны у тебя из чего? Мешки-то из склада улыбнулись. Куда улыбнулись?

Перебранки между Давыдкой и Штыркиным как будто никто и не замечал: все тянулись к приказам, каждому хотелось знать, сколько именно он заработает там, куда его пошлют. Узнав о расценке, коммунары отходили в сторону и, точно на базаре, соображая – купить или не купить, тихо шевелили губами, делали сосредоточенные, упрямые лица.

Кирилл выглянул в окно.

– Это лафа, – услышал он голос Шлёнки.

– Что лафа? – спросил Давыдка, гляди на Шлёнку с великой ненавистью.

– Это лафа, мол… денежки там и столовая: ешь, не хочу.

– Лафа ли? Ты поди под кустом поскули: прошла коту масленица.

И еще долго толпились коммунары около приказа. Они ждали, что к ним выйдет Кирилл. Они еще разок перетолкуют с ним, возьмут с него поруку. Кто-то из них припомнил и то, как зимой Кирилл спас плотину на мельнице. Тогда плотину непременно ледоходом разнесло бы вдребезги. Но вот пришел Кирилл – и плотину спасли… и вот теперь он пришел. Хорошо это. Но с ним надо непременно потолковать, взять с него поруку… А то ведь…

– Ведь табак курит каждый, – обратился к Шлёнке Петр, – курить каждому охота, а гривенника на табак и нет. Ходишь, просишь-просишь, да и плюнешь. А то так: родня к тебе придет, а тебе и на стол подать нечего… Сиротинушки, говорят они, сиротинушками живете, как у мачехи.

– Ага, я и говорю – теперь лафа. Давыдка, а как гости когда придут?

– Веди в столовую.

– За так?

– Натакали уж. Хватит. Ну, мне надо семь баб в столовую. Бабы, кто мастерицы стряпать? Полтина в день, – закончил Давыдка свою информацию и ушел в контору.

– Это с Кириллом-то Сенафонтычем надо бы покалякать. Я, граждане… – вскрикнул Шлёнка и осекся. – Я за это… денежки нам чтоб на руку. Кирилла Сенафонтыча сюда… Перетолковать.

Но Кирилл к ним не вышел. Они видели, как он, взяв под руку Богданова, долго ходил по полю, о чем-то беседовал с агрономом. Затем они оба скрылись за кустарником в болотах.

Анчурка сбегала туда, хотела подсмотреть и подслушать, вернулась, сообщила:

– В болото по колено залезли и хотят нас продать.

– Эко сморозила! Нашла, чего сказать. Чада невразумительная, – ошарашил ее Штыркин и повернулся к остальным. – Ну, давайте попробуем, что ль… Не придет, видно, к нам новый правитель.

Он сошел вниз к Вонючему затону, поймал первую дохлую сельдь. Сельдь, скользкая, липкая, развалилась еще до того, как он положил ее в корзину.

– Фу-фу, каша! – он брезгливо сморщился и крикнул: – Чего стоите и ждете, бары-господа? Один всю гниль заберу… – и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ведром сельдь, вывалил ее в корзину. – Пошло. Обвыкнется. Вали, Иван, – и подбодряя себя выкриками, он в течение нескольких минут наполнил корзину дохлой рыбой, затем вместе с Николаем Пырякиным они поставили ее на весы.

– Пять пудов, – сообщил Николай.

– Четвертак есть, – подхватил Штыркин, – за пяток минут четвертак, – тише добавил он и, видя, как коммунары дрогнули и потянулись к берегу, упрекнул себя: «Пес меня угораздил, чего кричу? Я ж один всю рыбу выкину… пускай сидят». И нарочито брезгливо добавил: – Под ногами вроде мертвец… После такой работки с неделю есть не будешь… Так вот раз, старики рассказывали, во время турецкой войны офицерика одного заставили роту солдат провести через долину одну… в долине той чума людей косила с маху… Кто ни поведет солдат, сам там останется… А солдат провести надо было позарез… Ну, и заставили молодого офицерика – он хвастун был большой.

Рассказывая, усыпляя своим рассказом коммунаров, Штыркин быстро поддевал ведром рыбу, сваливал ее в корзину и, уже не вешая, отправлял на грузовик.

Кузов грузовика, наконец, был забит сельдью до отказа, а коммунары все еще сидели на припеке, слушали рассказы Штыркина и тихо покачивались, жались друг к другу, как куры в морозное утро.

«Какие упорные! – обозленно прошептал Николай Пырякин и хотел с ними поговорить, но вспомнил приказ Кирилла: не уговаривать. – Чего их уговаривать?… Пальнуть их по матушке, как бывало Степан, вот и вскочили бы… а то расселись, как на поминках».

– Чего вы сидите? – не вытерпев, заговорил он.

– А мы вот поглядим, на Штыркина, мол, поглядим, – ответил Шлёнка. – Поглядим да и обедать… Я баю, лафа нам.

Николай хотел еще что-то сказать, но, заметив Стешу, идущую из парка, смолчал. Стеша спускалась с горы и точно нарочно прыгала то на одну, то на другую ногу, отчего вся вздрагивала и пружинилась. На пути она перескочила через пень молодо, будто ей было всего только двенадцать лет, и Николай позавидовал ей. Но, когда она спустилась ниже и стала позади коммунаров, – его поразило ее бледное лицо, и как-то неприятно у нее кривились оттопыренные губы.

– Охота поесть, – сквозь позевоту произнес Шлёнка– Скоро, что ль, обедать?

Стеша обежала всех глазами и почувствовала в себе злую ненависть ко всем тем, кто сидел здесь, кто тогда, зимой, покинул ее отца на плотине. И сейчас, когда она стояла на пригорке, глядя на них сверху, ей страшно хотелось, чтобы они завыли, закружились от боли и чтобы потом опомнились и… да, да, виной всему, конечно, он, Кирилл Ждаркин… Она его терпеть не может… Что там терпеть? Она его ненавидит… гордого, с хвастливой улыбочкой… Ходит и улыбается… приехал из города с улыбкой, привез белотелую жену… Ах, если бы они бросились на него, на этого хвастливого Кирилла!

Вот чего хотела Стеша и, глядя на коммунаров, крикнула:

– Обедать? Будет! Отожрались. Теперь и у дверей покрутитесь! Ха! Расселись! Обеда ждут… А денежки есть? За деньги теперь обедать. Эх, вы, шкуры!

Первый вскочил Шлёнка и, кидаясь на Стешу, точно она была во всем виновата, затараторил:

– Как отожрались! Каки-таки деньги? Что это? Товарищи! Кака-така есть тут коммуна! Нет, уж раз затянули, так корми, обувай, одевай.

– На санках после обеда катай, – добавил Николай Пырякин.

– И на санках! – выпалил Шлёнка и спохватился, что сказал лишнее: но уступить уже не хотел. – Что говорили, когда звали? Баранину есть будем. Где она – баранина?

– Ты только это и запомнил, а то, что работать надо, мимо ушей.

– Ты, Николай, не скули… Ты гляди… Мы ведь… – пригрозил Шлёнка и побежал в столовую.

За ним никто не пошел. Все стояли перед Стешей, и все чувствовали, что последнее сообщение о столовой окончательно побеждает их, что Кирилл Ждаркин железным кольцом, как обручем бочку, сковывает коммунаров. Стеша по лицам присутствующих, по тому, как все постепенно, шаг за шагом сползли в низину, поняла: они бессильны перед Кириллом, они, эти люди, которые сейчас хотят есть, не помогут ей, – и ей стало еще горше.

Вскоре из парка вышел Шлёнка и, шевеля пальцами, рассказал, что в столовой новые порядки: столы покрыты белой бумагой, на столах лежат грамотки, на грамоткам написано: щи – 3 копейки, каша – 2 копейки, жареное мясо – 4 копейки, молоко – 2 копейки, чай – 1 копейка стакан.

– Что ж ты не поел? – спросил его Петр. – Аль не готово еще?

– Не готово? Готово. Да, слышь, чеку подавай. Каку-таку чеку? В конторе, слышь, ежели ты заработал, тебе чек дадут. Лукерья моя там орудует. Вытолкали меня, – Шлёнка грустно засмеялся и первый пустился к Вонючему затону. – Дядя Ваня, прими в компанию, – попросился он, входя в воду.

– Вот молодец! – злорадно похвалила его Стеша, удивляя хриплым голосом Николая Пырякина.

– Зря ты, Стешка, – тихо упрекнул он ее.

– На работу поощряю и – зря?

– Какая ты, – Николай первый раз рассердился на нее. – Нехорошо это. Ты то пойми… – начал он убеждать ее, но, увидев, как она нахмурилась, смолк.

Коммунары уже стояли по колени в воде. От Вонючего затона поднялся едкий смрад… Грузовик зафыркал и, сочась тысячами капель, потащил рыбью кашицу на поле.

Поздно ночью, когда Волга густо плескалась у берегов, Кирилл Ждаркин стоял на горе и слышал, как из Вонючего затона неслось чваканье, хлюпанье, видел, как там по берегам горели костры из полыни, освещая мокрых, полураздетых, торопливо копошащихся людей. И Кириллу хотелось крикнуть им, что крепость обложена и взята упорной блокадой, и еще сильнее ему хотелось увидеться и поговорить со Стешей. Несколько часов тому назад в вечернем сумраке он случайно столкнулся с ней в кустарнике на берегу затона. Она, в мокром по пояс платье, со стянутой на плечи косынкой, с разгоревшимся лицом, так тепло улыбнулась ему, что он невольно припомнил ее девичьи дни и ту пору, когда сам по целым часам просиживал у своего двора, прислушивался к тому, как изредка в хороводах выкрикивала Стеша. Тогда при встрече она ему так же улыбалась. И теперь у него разом пропала досада на ее резкий отпор там – в парке, в присутствии Шлёнки… Но, может быть, она улыбнулась и не ему? У Стеши это есть. Когда она чем-либо увлекается, то всем улыбается, всех ласково хлопает тонкой рукой по плечу. Может, она и не приметила его, ошиблась… Да, конечно, она ошиблась. Ведь потом он к ней подошел, заговорил, а она, точно не слыша его, перебежала, волоча за собой корзину, на другой берег и с кем-то громко рассмеялась. А может, и правда не слышала? Ведь он, Кирилл, так тихо заговорил, и голос у него дрожал… Он же вовсе не хотел, чтобы его еще кто-нибудь слышал, кроме Стеши.