Читать интересную книгу Одиночество - Николай Вирта

Поодиночке, пешком и на лошадях возвращались в село злые и смущенные мужики; тоска и страх сжимали их сердца. Бабы с радостными воплями бежали навстречу. Молодые парни в шинелях, соскучившись по своему извечному делу, хлопотали во дворах, наводя там порядок, помогали хозяйкам, держались чинно и лишь укоризненно покачивали головами, когда хозяева заводили речь об отступлении.

Вечером комдив собрал крестьян в школу. Народ дивился: никто не стоял с винтовками у дверей, никто не грозил «вычесать» плетьми, не матюкался, не орал.

— Где же Дикая дивизия? — допрашивал всех Фрол Петрович.

— Да набрехали нам! — отмахивались от него.

Слушая рассказ комдива о подлой затее Антонова, о том, чего она стоила мужикам сотен сел, Фрол Петрович мрачнел с каждым часом: чудовищный обман раскрывался перед ним.

Командиры и политические работники дивизии с любопытством рассматривали людей, вставших против всей страны. А мужики слушали комиссара дивизии, командиров и помалкивали: еще слишком прочно гнездилось в их душах недоверие к красным. Комдив просил мужиков сказать что-нибудь, а они дымили цигарками, скребли в затылках. И молчали. Высунулся Демьян Косой, бедняк с Дурачьего конца, сосед Андрея Андреевича.

— Прошу прощенья, гражданин-товарищ, — обратился он к комдиву, — я извиняюсь. Все, что ты сказывал, мы слышали от вашего брата и раньше. А ты нам вот что скажи: что слыхать насчет разверстки и вольной торговли? Народ дюже на этот счет тоскует.

Баптист, председатель комитета, чудом избежавший плена, недобро взглянул на Демьяна. Однако тот не испугался и продолжал с пристрастием допрашивать комдива.

Комдив долго говорил о трудностях, о разрухе, о том, как нужна была продразверстка, но об отмене ее сказать ничего не мог.

Мужики, услышав этот ответ, помолчали, повздыхали и повалили к выходу. Напрасно комиссар просил остаться бедноту и фронтовиков — их словно не было в селе.

Дня через два дивизия ушла.

Глава пятая

1

Лешка частенько наезжал из Грязного в Дворики и, если не было дел, шел к Наташе, засиживался допоздна. Когда ребятишки Андрея Андреевича укладывались спать, а следом за ними и Фрол Петрович начинал похрапывать, Наташа и Лешка залезали на печь, укрывались зипуном, шепотом говорили о жизни, о любви, целовались, и бессонная ночь летела быстро.

Фрол Петрович знал, почему в такие ночи пустует постель Наташи, вздыхал и томился тоской: неженатыми живут ребята, Лешка — парень неуверенный, вдруг опозорит дочь, бросит? Но разговор о свадьбе все откладывал да откладывал. Да и не до того ему было: он все ждал Андрея Андреевича, ужасался при мысли, что его могли убить или упрятать в тюрьму, каждый день наведывался к детям Андрея, жившим у сердобольных соседок, спрашивал, не объявился ли, часом, их отец.

Пропал друг сердечный, сгинул, и узнать не у кого, где он, что с ним стряслось! Черно было на душе Фрола Петровича еще и потому, что не мог он простить Антонову обманного отступления. Люди потеряли лошадей, последнее добришко, пятеро мужиков из Двориков попали в «плен», о них не было ни слуха ни духа.

«Может, и Андрей с ними? — тоскливо думал Фрол Петрович. — Ахти мне, горестному, кругом лжа и обман… И пятеро сироток. Нет, надо искать Андрея, выручать из беды друга-приятеля!»

Наташа и Лешка тоже не думали о свадьбе. Да и какая там свадьба, завирухе конца не видно.

Ночами Лешка, как умел, объяснял антоновскую «правду», привозил ей листовки, она читала их, и казалось девке: на край света пойдет за Ленюшкой, знающим, как покончить с мужицкой бедой.

— В отряд запишусь, — как-то сказала она ему.

Лешка приподнялся на локте и грубо отрезал:

— Я те дам отряд! Шлюхой захотела быть?

— Маруся Косова ездит же…

— Маруся Косова — дрянь баба. Она с Антоновым путается, ей один конец. У нее батька и братья в полках, ей податься больше некуда. А тебе чего там делать?

— С тобой быть… Лешка, а ну, как убьют тебя красные?

— Не убьют, у меня кровь заговоренная.

— Если убьют, в отряд уйду, — сверкая глазами, шептала Наташа. — Сама резать красных буду. У-у, проклятые, не дам спуску, не гляди, что я девка!

И Лешке в такие минуты становилось страшно, и совестно ему было: смутил он тихую, мирную жизнь девушки.

А она забеременела; ненасытной была в любви, забывала все, кроме Лешки, кроме милых его рук, терпких его губ.

Однажды открылась. Засмеялась тихим счастливым смехом, когда впервые услышала толчки под сердцем. Лешка целовал ее и шептал:

— Сын, сын, Наташка, сын будет!

И она смеялась, смех ее слышал Фрол Петрович, крестился и охал.

Порядили ребята пожениться на днях и зажить по-людски.

Да не пришлось!

2

Недели три спустя после отступления Антонова Листрат в первый раз в одиночку заскочил в Дворики — навестить мать.

Он пробрался в Дворики тайком. Впрочем, разведка сообщила, что сельские комитетчики в тот день уехали на уездное совещание «по текучему моменту», милиционеры либо спали, либо играли в картишки, забравшись в теплое помещение комитета, дозорный на колокольне, должно быть, уснул, а караульных Листрат Григорьевич объехал стороной. Задами он пробрался к ветхому своему дому.

В этом враждебном селе, близ жалкой, пересыхающей летом речки, стояла родная избенка, и знал Листрат: сидит там у замерзших окон одинокая старушка мать, ждет своих сынов, своих соколов, слушает, не раздастся ли в угрюмой, настороженной тишине звон подков.

Листрат привязал серого неуклюжего жеребца под развалившимся навесом.

«Все идет прахом, — мелькнула мысль, — без мужика двор не двор!»

Он всыпал в кормушку овса, высморкался и тихо вошел в избу.

Мать сидела у окошка, смотрела в заречную даль и перебирала привычным жестом концы старенького платка.

— Здорово, маманя!

Старуха обернулась, засмеялась, заплакала, по землистому лицу ее покатились обильные слезы.

— Листратушка, — шептала она, — вот и Листратка приехал. — Аксинья сорвалась с места и кружилась вокруг сына, всплескивая руками.

— Ну, ну, раскудахталась, — с грубоватой нежностью заговорил Листрат. — Поесть бы дала.

— Листратушка, милый сокол! Да чем же мне тебя накормить-то? Щи есть да каши с молочком наложу.

«Каторга, — подумал Листрат. — Так вот всю жизнь и мечется, двух сыновей вырастила, а какая от них радость?»

Мать поставила на стол миску со щами, положила ложку, хлеб и уставилась на сына влажными счастливыми глазами.

Печальна была ее жизнь! Звали старуху Аксиньей, но люди давно забыли ее имя. За хриплый, надорванный голос прозвали Хрипучкой, за неудачную, злопечальную судьбу — Каторгой.

Поди же ты, не задалась жизнь человеку! Пьяница муж, подлец и безобразник, выбил человеческую душу, ушли на войну сыны.

И не выплакать старым глазам горя, и вздрагивают в рыданиях сухонькие плечи, и все горше жизнь, и редки ее улыбки.

Листрат ел и не спеша выспрашивал о сельских новостях. Было ему хорошо, не хотелось думать, что вот через час снова поедет он в туманную морозную даль и снова надо настораживаться, выглядывая врага.

3

Дверь с визгом открылась, и вошел Лешка — в папахе с зеленой полоской, в плотно подпоясанной поддевке, вооруженный. Он вошел и направил на Листрата револьвер.

— Брось баловаться! — прикрикнул Листрат и зачерпнул ложкой кашу. — Ну, брось, говорю, сам стрелять умею.

Мать, онемевшая в первое мгновение, ахнула, потом вскочила, забегала, захлопотала, заулыбалась, и по бледным щекам снова потекли слезы.

— Леня, Лешенька, Ленечка!.. Господи, вот и съехались соколы, вот и вместе. Раздевайся, сынок. Он не тронет, Листратка-то. Ты не тронь его, Листратушка. Не тронешь ведь, а?

Она то умоляюще смотрела на Листрата, то дергала за поддевку младшего — розовощекого, безусого Лешку, то принималась дрожащими руками расстегивать его пояс и опять бежала к Листрату.

Листрат вытер усы, посмотрел сурово на брата.

— Ну, чего стал? Садись. Поди, есть хочешь? Вот кстати и гостя к обеду принесло. Не стреляться же нам с тобой в избе. И так еле держится.

Лешка недоверчиво глянул на брата, торопливо сбросил шапку, сунул в кобуру револьвер и обратился к матери:

— Вот встреча, елки зеленые! Ну что ж, теперь бы выпить?

— Припасла, припасла бутылочку, — прохрипела Аксинья.

— Ты что же, — спросил Листрат, — лошадь мою не видал, что ли?

— Нет, кобылу позади избы привязал.

— Ишь ты, сукин сын, — нахмурился Листрат, — сам в избу, а лошадь на холоде… Поди, она тоже жрать хочет… Ну, сиди, сиди! — крикнул он, видя, что Лешка поднимается. — Я в хлев ее поставлю. Овса-то нет?

— Мы у мужиков овес не грабим, это ваше дело грабить. Мы мужика не трогаем.