Читать интересную книгу Другая сторона - Альфред Кубин

Лампенбоген жировал до своего последнего дня, в то время как его пациенты уже сидели на вполовину, а то и вчетверо урезанной диете. Они были этим крайне недовольны, что привело к маленькой барачной революции, энергично поддержанной санитаром, которому было куда приятнее болтаться на свободе и участвовать в великих событиях, нежели исполнять свою постылую службу. В леднике еще хранились три жареные курицы, пакет шоколада и круг сыра. Больные потребовали свою долю от этих запасов, хотя внешний вид этих продуктов едва ли мог возбуждать аппетит. Лампенбоген не хотел дать ни крошки. Тогда он умереть, сказали ему. Этого он, конечно, тоже не хотел. Разъяренные пациенты живо сговорились и однажды набросились на врача. Тяжелобольные смотрели со своих кроватей, как санитар участвовал в насилии наравне с другими. Одна бедная женщина с раздробленной челюстью заботливо капала хлороформ на стонущего жирного Лампенбогена. Больные редко бывают жалостливы, для этого они сами слишком много страдали. Когда толстяк был усыплен, его судьи подкрепились деликатесами из вскрытого ледника. Потом Лампенбогена посадили на вертел, в качестве какового послужила газопроводная труба. Эта процедура стоила ослабленным повстанцам немалых усилий. Сторож разжег огонь, чтобы уничтожить следы злодеяния. Таким образом, Лампенбоген закончил свое существование в виде жаркого, и притом скверного: верхняя часть почти не пропеклась, едва подрумянившись, тогда как нижняя превратилась в уголь. Только бока поджарились как следует, покрывшись аппетитной золотистой корочкой.

18

По Длинной улице к реке боязливыми мягкими шажками семенит старый человек без шляпы. Полы его халата развеваются на ветру, словно крылья, его жилет застегнут только до половины. Старик энергично кивает на бегу головой, полностью погрузившись в разговор с самим собой. Добежав до воды, он останавливается на мгновение в нерешительности. Чинно, как цапля, он прохаживается взад-вперед по песку, читая лекцию самому себе. А Негро шумит — то словно голодная, и тогда ее волны слизывают песок с берега, то жалуется многоголосым таинственным напевом. На мосту тускло светит фонарь, сияющие блики пляшут на поверхности воды. Старик решительно заходит в воду. Сначала волны достигают ему только до колен; он неторопливо достает футляр и водружает себе на нос очки. Затем убирает футляр обратно в карман. Еще пара шагов вперед — и вода уже доходит до его тощих бедер. Старику приходится делать усилия, чтобы не быть унесенным течением. Он страстно бормочет какие-то странные признания в любви и прижимает руку к сердцу. Потом достает какой-то неразличимый маленький предмет, близоруко подносит его к самым глазам, нагибается к воде, как бы внимательно изучая ее, — она уже доходит ему до горла… теперь до носа — остается виден только островок из седых волос… поток увлекает с собой блестящую штуковину, напоминающую крошечное суденышко; он кружит ее, укачивает на своих волнах… это маленькая коробочка, обклеенная фольгой… Acarina Felicitas!..

19

Со стороны вокзала подступало болото. Здание накренилось, перрон покрылся илом и камышом, через прогнившие двери в залы ожидания вползала трясина, со скамей и диванов звучали тоскливые песни жерлянок. На буфетах копошились тритоны и мелкие личинки жуков. Бесчисленные твари, которые заполонили Перле, опустошая сады и пугая людей, — все они происходили из болота, простиравшегося на много миль от города в туманную мглу.

Но болото не только давало, но и отнимало жизнь. Великое множество жителей города, крестьян, рыбаков заснуло вечным сном в его топкой трясине. Вероломное! Оно могло казаться таким безобидным — а между тем под мшистым покровом кишели змеи. Временами оно выпускало бесшумные призрачные языки пламени высотою с дом, пугая гнездящуюся на нем водоплавающую птицу. Оно могло досыта кормиться собственной плотью — его тигры пожирали его кабанов, его лисы преследовали его косуль.

Эта дикая область считалась в стране грез священной. В определенных местах стояли древние замшелые камни, на которых проступали неразборчивые, выветрившиеся письмена. Сюда охотники несли потроха убитой дичи, рыбаки жертвовали печень щук и сомов, крестьяне приносили сноп колосьев или складывали невысокие пирамиды из яблок и гроздьев винограда. Болото всегда милостиво принимало эти дары и поглощало их. В прежние годы, говорят, сам Патера часто приходил сюда и отваживался в одиночку приближаться по ночам к этим священным местам. Как я узнал, он приносил жертвы «матери-болоту» во имя народа грез и сочетался с ним в таинствах, в которых особое значение имели кровь и половой орган. Он уже давно не появлялся там, и сегодня эти тайны стали достоянием каждого, и все клялись «кровью Патеры» и употребляли эти слова как ругательство — следствия такого кощунства были видны повсеместно. Старый храмовый девиз — «На крови стоит безумие!» — был исполнен. И еще я хочу упомянуть о том, что синеглазое племя по ту сторону реки всегда чуралось подобных обрядов. Вдали от этих мест, среди чахлых кустарников и низкорослого хвойного леса, были вкопаны в землю пестро раскрашенные деревянные столбы. Это тоже были святилища, но другого рода. Там справляли «ночи радости». В период уборки урожая, в урочные вечера, крестьяне приводили туда возы, наполненные сеном и цветами. Землю на добрый метр покрывали пахучим слоем свежего сена. Разводили костер; из бочек, пенясь, лилось молодое вино; празднично разодетые селяне веселились от души.

После веселых историй, игр, танцев и обильного ужина костер постепенно задувало теплым, пахнущим яблоками ветерком. Парочки — каждая в своем гнездышке — оставались до утра.

В большом полуразрушенном вокзальном депо воняло как в зверинце. Едкий запах звериного помета — некоторое время тому назад у животных здесь было убежище — смешивался с затхлым духом темной зашламованной воды, стоявшей большими лужами. В сыром, заиленном зале шевелилась фигура, закутанная в плащ с капюшоном: одинокий истопник хлопотливо обстукивал проржавевший старый локомотив. Он внимательно осмотрел все детали и покрыл их обильной смазкой. Затем он снова раздул огонь в топке, и красноватые отблески осветили его потное энергичное лицо: это был Геркулес Белл.

Еще несколько недель назад он обследовал пути и привел в рабочее состояние все стрелочные переводы. Паровоз, вначале непослушный и отчаянно скрежетавший, теперь деловито запыхтел. Белл вывел его из ветхого строения. Следом за ним вылетела парочка вспугнутых сов. С помощью ранее испытанного поворотного круга американцу мало-помалу удалось вывести машину на главный путь. Запаса угля должно было хватить по крайней мере до одной из ближайших промежуточных станций.

Разогревшись от физических усилий, он скинул с себя плащ. Затем подбавил еще угля, бросил взгляд на манометр и рванул рукоятку. Старая колымага медленно пришла в движение.

Поездка была опасной, так как низкая насыпь местами обвалилась. На некоторых участках, где полотно было затоплено болотной водой, высокими фонтанами взлетали брызги, колеса скашивали буйно разросшийся тростник и оставляли за собой длинные килевые волны.

Машинист дышал сернистыми испарениями потревоженной трясины. Далеко в стороне виднелись смутные белесоватые развалины древнеперсидского поселения.

Он раздул такой огонь, что котел грозил взорваться, а топка с примыкающими к ней стальными частями раскалилась докрасна. Локомотив сильно трясло на погнувшихся и проржавевших рельсах. Выпуская густые клубы пара, он проносился мимо покинутых крестьянских дворов, вымерших хуторов, чахлых рощ. Однажды американцу пришлось затормозить, чтобы стащить с рельсов полуобглоданный труп лошади. Затем паровоз снова тронулся, пыхтя и громыхая, и через два часа остановился в открытом поле. Машинист пошуровал в топке, плюнул на раскаленный котел и спрыгнул на насыпь. Некоторое время он торопливо шагал вдоль рельсового пути, а потом скрылся в небольшом распадке, покрытом деревьями-великанами. Сухие вьющиеся растения и низко нависающие ветви мешали ему идти. После получасового перехода он увидел тускло освещенное окно, за которым высилась — казалось, до самого неба — черная стена. Американец твердой рукой распахнул садовую калитку, подкрался к окну и заглянул внутрь.

На заляпанном чернилами столе горела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Повсюду были разбросаны исписанные листы бумаги, формуляры, сургуч, свинцовые пломбы; на невысоком стеллаже виднелись инструменты, гвозди, мотки шпагата. Главным предметом роскоши в этом убогом помещении был из рук вон скверный поясной портрет Патеры в натуральную величину, какие распространялись в Перле специальным учреждением. Здесь располагалась канцелярия пограничника царства грез, который теперь собственной персоной спал в кресле, обтянутом клеенкой. Косматая голова старика безвольно поникла, он выглядел совсем дряхлым. Ключ от так называемой «малой двери» — прохода в стене, предназначенного для доверенных лиц, он, согласно инструкции, держал подвешанным к поясному карабину; главный ключ длиною в метр хранился в железном сейфе. Старик нес свою нелегкую службу вместе с двумя сыновьями; его собственное жилье находилось рядом. К нему примыкала казарма для таможенников. Позади обеих построек высилась гигантская обводная стена.