Донью Леонору интересовали все подробности развития ребенка. «Мы хотели бы навестить вас. Нам так хочется прижать малыша к груди!» — написала она в ответ на известие о рождении мальчика.
— Ни за что! — Иносенте швырнул исписанные страницы на стол.
— Но это их первый внук, — возразил Рамон. — Естественно, они хотят его увидеть.
— Им нельзя приезжать, пока… — Иносенте запнулся, подыскивая точные слова. — Пока мы не устроимся с большим комфортом, — наконец произнес он.
Братья смотрели друг на друга, продолжая молчаливый спор. Казалось, Рамон не собирался уступать.
— Возможно, ты прав, — тем не менее сдался он.
Как всегда, Ана набросала для них черновики ответов, однако с каждым разом становилось все труднее изобретать новые отговорки, поскольку донья Леонора продолжала настаивать, что ее единственное желание — увидеть внука, а все остальное не играет никакой роли.
После рождения Мигеля Рамон и Иносенте общались как прежде — заканчивали фразы друг за друга, рисовали пальцем в воздухе планы, — но Ана видела: что-то изменилось. До появления ребенка на свет, с кем бы близнецы ни говорили, смотрели они всегда только друг на друга, словно для каждого брат был единственным человеком среди присутствующих, чье мнение имело значение. Теперь же между ними словно черная кошка пробежала, хотя они улыбались, шутили и говорили как раньше. Если Ана долго смотрела им в глаза, они отводили взгляд, будто скрывая что-то.
Во время карантина Флора спала в гамаке, подвешенном возле кровати хозяйки, и помогала роженице с ребенком. Малыш жадно хватал материнскую грудь, но молока не хватало, и он, разочарованный, постоянно плакал от голода. Инес, жена плотника, как раз отняла от груди младшего сына, поэтому ее взяли кормить Мигеля. Дом, который раньше большую часть дня находился в распоряжении Аны, пока мужчины отсутствовали, превратился в муравейник. Люди то и дело входили и выходили, Флора, Инес и Дамита все время крутились вокруг нее и малыша. Ана редко оставалась наедине с Рамоном или Иносенте, а Северо Фуэнтес вообще не зашел ни разу, словно она была больна чем-то заразным.
Через пару недель после начала карантина Иносенте съехал из касоны.
Он сказал, дом на одной из купленных ферм прекрасно ему подходит. Он забрал одежду, туалетные принадлежности, и теперь случались дни, когда Ана вообще его не видела, хотя, по словам Рамона, братья не расставались с утра до вечера. Чтобы освободить комнату для Мигеля с кормилицей, Рамон решил перенести бухгалтерские книги и всю отчетность по плантации из кабинета на ферму.
— Но это так далеко от дома! — пожаловалась Ана. — Мне проще работать здесь.
— Мы с Иносенте возьмем на себя твои обязанности, — ответил Рамон. — А Северо нам поможет.
— Северо? Стоит ли посвящать майордомо во все подробности?
— Он знает ситуацию лучше нас, — парировал Рамон.
— Нет, только то, что его касается. Зачем ему знать, например, сколько у нас денег и сколько не хватает?
— Он управляющий, и это его работа, Ана. Пусть и делает ее. Тебе хватает забот с малышом.
— Но у меня полно помощниц…
— Мы с Иносенте так решили, — прервал ее Рамон. — Это мужское дело.
— С каких пор?.. — Ана прикусила язык, поскольку ей очень хотелось напомнить мужу, что она вела бухгалтерию в течение нескольких месяцев, не жалуясь и не делая ошибок.
— Мы теперь справимся, — повторил он.
Уверенность Рамона в себе заставила ее призадуматься.
Возможно, она его недооценивала. Или же отцовство вынудило его сосредоточиться на своих обязанностях. Но то, что муж больше не советовался с ней, Ане совсем не нравилось.
В последующие недели Рамон, Иносенте и Северо трудились допоздна, и иногда Рамон возвращался в касону только утром следующего дня, чтобы переодеться.
Ана с нетерпением ждала возобновления супружеских отношений, и не потому, что они доставляли ей удовольствие, а потому, что Рамон и Иносенте воспринимали карантин слишком серьезно и старались держаться от нее подальше.
Вечером сорок первого дня Флора обмыла Ану теплой водой, ароматизированной измельченными лепестками герани. Горничная, казалось, волновалась не меньше хозяйки. С лица рабыни не сходила загадочная улыбка, словно ее возбуждала мысль о том, что ожидает сегодня Ану и Рамона.
Когда муж вошел, Ана сразу заметила, что он изменился. Она была готова к тому, что он будет, как всегда, нетерпелив, и не ошиблась. Но теперь Рамон казался еще более отрешенным и стремился покончить со своими супружескими обязанностями как можно быстрее. А потом, как обычно, скатился с разочарованной жены и тут же заснул.
Близнецы больше не чередовались на ее ложе. Иносенте иногда навещал их, ужинал, сидел на веранде, курил, обсуждал дела с братом, иногда в присутствии Северо, иногда без него. После удара колокола, который предписывал рабам гасить свет, Флора обмывала Ану. Рамон понимал, что жена готова, когда служанка спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь. Он отпускал Флору и ложился в постель. Рамон исполнял супружеские обязанности не всякую ночь, однако Иносенте больше никогда не открывал дверь их спальни и вроде бы даже избегал Аны.
Мигель проводил большую часть дня с Инес, жадно высасывая молоко из ее груди. А когда малыша приносили Ане, Флора с кормилицей стояли рядом, словно опасаясь, что мать его уронит. Тетушка Дамита навещала мальчика всякий раз, как приходила проведать свою семью на гасиенде Лос-Хемелос.
— Берите ребенка вот так, сеньора, — показывала тетушка Дамита. — Поддерживайте головку, чтобы она не висеть.
Ана прижимала сына к себе, наслаждаясь теплом его тельца, но вскоре возвращала младенца повитухе, Инес или Флоре. Он был таким крошечным и беспомощным, она не знала, что с ним делать.
— Ему понравится, если вы спеть, сеньора, — предлагала Флора.
Они с Инес постоянно пели малышу. А еще они ворковали, улыбались, щелкали языком, чтобы развлечь Мигеля. Ана не могла заставить себя делать то же самое и чувствовала неловкость, гримасничая ради удовольствия малыша. Его большие глазки пытались найти ее глаза, но Ана избегала его взгляда, словно ему было известно о ней нечто такое, чего она не знала.
— Я не привыкла нянчиться с младенцами, — говорила она, возвращая Мигеля Флоре.
Та молчала, но по ее лицу было видно: горничная считает ее плохой матерью.
Беременность Аны была не слишком трудной, однако она замечала, что не похожа на других матерей, по крайней мере на тех, которых видела вокруг. Женщины-рабыни на гасиенде, даже понимая, какая судьба ожидает их детей, частенько поглаживали свои растущие животы, словно хранили внутри сокровище. Они привязывали младенцев к груди или, когда малыши подрастали, носили их на спине, как будто не хотели отпускать от себя. Наблюдая за этими женщинами, Ана надеялась, что тоже будет всем сердцем любить свое чадо, что его появление на свет утолит ту жажду нежности, которая мучила ее с детских лет. Но Мигель не заполнил пустоты. Она убеждала себя, что это равнодушные родители сделали ее такой, передали по наследству неспособность любить даже плоть от плоти своей. Однако проще простого было обвинять родителей в том, что она не любит малыша. Когда Ана брала ребенка и он тянулся к ней своими маленькими ручками, она чувствовала острую боль, но не любовь терзала ее, а сомнение. Кто, Рамон или Иносенте, был отцом ребенка?