«Еще в бытность свою в крепости, я говорил Надеину об издании перевода книги Розена “Aus den Memoiren eines russischen Dekabristen”. Он пропустил это мимо ушей. Поэтому я обращаюсь на этот раз к Вам. Не возьметесь ли редактировать этот перевод? Цена за лист та же, что и в “Деве”, то есть 15 р. Нормой берется лист сочинений Писарева — он на 1/16 больше листа “Девы”. Вы скажете, что эта книга уже переводится — знаю; к сожалению, наши издатели далеко отстали от Уойненса, который сумел перевести Своды наших законов в 1½ месяца. Они тянут дело до чрезвычайности, и я мог бы представить список по крайней мере 30 книг, объявленных к изданию с 66 года и до сих пор совсем не думающих выходить. Кто двадцать раз решается и 40 сомневается, тот не скоро что-нибудь сделает да и сделает ли еще когда-нибудь. Очень часто на объявление о переводе нужно смотреть, как на желание издателя застраховать себя от возможной конкуренции, если бы ему когда-нибудь вздумалось печатать объявленную книгу. Наконец, если бы даже “Записки декабриста” и переводились действительно, то и тогда ни к чему заговаривать о конкуренции: если “Подчиненность женщины” может рассчитывать на несколько одновременных изданий, то “Записки декабриста” также могут льстить себя этой надеждою. Итак, если согласны, то действуйте немедля, — книга не запрещена, она несколько раз публиковалась от магазина Штыцдорфа, и выдержки из нее Вы, вероятно, уже читали в “Вестнике Европы”, если только не имеете оригинала. Понятно, что раздача перевода и назначение корректора (по 1 р. 50 к. за две корректуры) будет зависеть от Вас. На оборотах будет выставлена Ваша редакция. Я думаю, что человек, переводивший, может в день перевести ½ листа, — говорю на основании личного опыта. Если работа будет в руках примерно 3 лиц, то перевод займет дней 20, печатание 2 месяца или на круг вместе 3 месяца. Мое письмо Вы получите 1-го ноября. Таким образом, в первых письмах февраля книга должна уже получиться в Вятке.
Я имею в виду ряд изданий, но об них только тогда буду считать себя вправе говорить с Вами, когда увижу, что это может быть более полезно для дела, чем стеснять вас. А стеснение здесь, понятно, в том, что Вы будете вызываться на ответы по предметам, от которых Вы, может быть, желаете отстраняться… конечно, только по недостатку времени, так как нам не пришлось бы ни в каком случае вести речь о нецензурных предметах, ибо таковых мною не имеется в виду…» А в конце обрушивал на адресата буквально град вопросов: «Не слышали ли чего-нибудь о Ткачеве? Как это его привлекут к суду за примечание к Бехеру? Неужели вызовут? А если не вызовут, то неужели Черкасов допустит звонаревское аутодафе? Скоро ли будет процесс по Современной Испании Гарриб и будет ли? А поляковские издания? Вольтер, Гоббс и др.? Куда делся мученик Скабичевский? Мне кажется, ему хочется быть погребенным вместе с Писаревым. Что ж! Желание его, быть может, и исполнится: если не около Писарева, то есть не вместе с Писаревым, то вместе со статьей о Писареве он может рассчитывать на погребение…»
Все интересовало Флорентия Федоровича в столице, однако информация оттуда поступала чаше всего с большой задержкой. Оттого нервная возбужденность, раздражительность становились чуть ли не обычным состоянием. Когда успокаивал себя, начинал трезво анализировать ситуацию, понимал, что следует привыкнуть, деловые вопросы предстоит отныне вести с учетом больших потерь во времени. И хоть не хватало общества, простого общения, но сдерживал себя: понимал, что даже ничего не значащий разговор с ним может пагубно сказаться на судьбе проявившего к нему чуткость человека.
У своего соседа по квартире — семинариста Никандра Михайловича Кувшинского — Флорентий Федорович поинтересовался, есть ли в Вятке люди, с кем можно откровенно говорить, кого можно попросить об одолжении. Никандр Михайлович, не колеблясь, назвал семью Селенкиных.
Правда, когда он сообщил самим Селенкиным, что политический ссыльный Павленков просит позволения лично представиться им, они отозвались с явным неудовольствием.
— Кто Вас просил говорить о нас!.. — заявила Мария Егоровна. — Какое возможно между нами знакомство? Эго такая нелепость.
— Уж и нелепость, — возражал Кувшинский. — Что это вы? Человек тут ни души не знает, перед этим столько в одиночке сидел, надо же ему хоть кого-нибудь видеть.
— Ох вы, простофиля! Ну что мы ему за компания? Только усугублять положение.
— Значит, сказать, чтобы не приходил?
— С коей стати. Пускай приходит, но пусть знает, что мы тут родились и выросли, и ничего особенного из себя не представляем, — вмешался муж Марии Егоровны Александр Николаевич.
— Правда, у него еще и просьба есть. Дела неоконченные в Петербурге остались — по продаже магазина и по изданию книг. Вести их теперь от своего имени он не имеет права. Все поэтому должно вестись от другого лица, предстоит переписка, а так как переписка его под контролем, то нужно иметь кого-нибудь…
— Ну, это не того, знаете, — заметил Александр Николаевич выразительно.
— Переписка исключительно деловая будет, — горячо заявил Кувшинский.
— Как вы за это поручитесь? — скептически махнул рукой Александр Николаевич.
— Вам же говорят: «исключительно деловая».
Несмотря на все эти опасения и настороженность, Селенкины не только радушно приняли Флорентия Федоровича в ближайшее воскресенье после состоявшегося разговора с Кувшинским, но и стали на многие годы ссылки самыми близкими для него людьми, к кому он шел с большими и малыми своими хлопотами. С ними можно было поговорить о новинках литературы, откровенно обсудить актуальные политические новости, получить добрый совет.
Почти ежедневно Флорентий Федорович заносил Селенкиным поступавшие ему новые газеты, книжки «Отечественных записок», «Русского слова». Особенно активной собеседницей Павленкова была Мария Егоровна. Натура впечатлительная, остро воспринимающая все в жизни (впоследствии она стала писательницей), она чаше других выступала оппонентом Флорентия Федоровича.
Когда бы ни приходил он в дом Селенкиных, неизменно заставал Марию Егоровну за чтением книги или какого-либо журнала. В кругу семьи завязывались разговоры на самые разные темы.
Павленков рассказывал о детстве, проведенном в кадетском корпусе, об учебе в академии. О Киеве. О своих друзьях — семье Черкасовых, Писаревых. О неудавшейся любви.
В свою очередь Мария Егоровна поведала о своем жизненном пути. Флорентий Федорович слушал ее рассказ с большим интересом.
— Я родилась в конце пятидесятых годов и до двадцати лет жила в уездном городе, где не было ни одной библиотеки и ни одной женской школы. Журналы, по крайней мере, среди знакомых нашей семьи, никем не выписывались. Они были редки и дороги, и все, что можно было иметь нам для чтения в то время, заключалось в случайном подборе изданий, покупавшихся купцами в Нижегородской ярмарке на вес.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});