Через полчаса он выехал на открытое место, почти у самой вершины. Там и сям, видимо, в зависимости от крутизны и плодородия почвы, раскинулись виноградники. Харниш понял, что здесь шла ожесточенная борьба с природой; судя по многим признакам, перевес был на ее стороне; Харниш отметил и чапарраль, захватывающий расчищенные места, и засохшие, неподрезанные лозы, и невыполотый сорняк, и ветхие изгороди, тщетно пытающиеся устоять. Дорога, по которой ехал Харниш, вскоре уперлась в фермерский домик, окруженный надворными строениями. За домом тянулись непроходимые заросли.
Увидев во дворе старуху, раскидывающую навоз, Харниш осадил лошадь у забора.
— Добрый день, бабка, — сказал он. — Что же ты сама надрываешься? Или мужчин в доме нет?
Старуха выпрямилась, подтянула юбку и, опираясь на вилы, приветливо посмотрела на Харниша. Он увидел ее руки — по-мужски натруженные, узловатые, загорелые, с широкими суставами; обута она была в грубые мужские башмаки на босу ногу.
— Нету мужчин, — ответила старуха. — Как это ты сюда забрался? Откуда тебя бог принес? Может, зайдешь, стаканчик вина выпьешь?
Она повела его в просторный сарай, шагая тяжело, но уверенно и твердо, как шагают мужчины, работающие на земле. Харниш разглядел ручной давильный пресс и прочие нехитрые принадлежности виноделия. Старуха объяснила, что везти виноград на заводы, расположенные в долине, слишком далеко, да и дорога плохая. Вот им и приходится самим делать вино. «Им» — это значило самой старухе и ее дочери, сорокалетней вдове. Когда внучек был еще дома, жилось много легче. Но он умер, — уехал на Филиппины [7] воевать с дикарями и погиб там в бою.
Харниш выпил полный стакан превосходного рислинга, поговорил немного со старухой и попросил еще стакан. Да, живется трудно, можно сказать, впроголодь. Земля здесь казенная; они с мужем взяли ее в пятьдесят седьмом, расчистили, обрабатывали вдвоем до самой его смерти. А потом она работала одна. Труда много, а толку мало. Но что будешь делать? Винный трест сбивает иены. Куда идет рислинг? Она сдает его на железную дорогу в долине, по двадцать два цента за галлон. А везти-то как далеко! Туда и обратно — целый день уходит. Вот нынче дочь поехала.
Харниш знал, что в ресторанах за рислинг похуже этого дерут по полтора-два доллара за кварту; а старухе платят двадцать два цента за галлон. В этом и состоит игра. Старуха принадлежит к разряду глупых, обездоленных, как до нее принадлежали ее отцы и деды; это они трудятся, они гонят воловьи упряжки через прерии, расчищают земли, поднимают целину, работают день-деньской не покладая рук, платят налоги, провожают своих сыновей и внуков на войну — умирать за отечество, которое так трогательно заботится о них, что им предоставляется право сбывать свое вино по двадцать два цента за галлон. А это же вино подают ему в гостинице св. Франциска по два доллара за кварту — то есть восемь долларов за галлон. Вот то-то оно и есть.
Между ценой на вино, которое делает эта старуха в горах, возясь со своим ручным прессом, и ценой, которую он платит за вино в гостинице, — разница в семь долларов и семьдесят восемь центов. Эта разница приходится на долю лощеных городских бандитов, затесавшихся между ним и старухой. А есть еще целая орда грабителей, и каждый старается урвать себе кусок пожирнее. Называется это — железнодорожный транспорт, финансовая политика, банковское дело, оптовая торговля, недвижимость, и прочее, и прочее. Но, как ни называй, орда свое получает, а старухе достаются объедки — двадцать два цента. «Ну что ж, — со вздохом подумал Харниш, — дураки родятся каждую минуту, и некого тут винить: игра есть игра, не могут же все выигрывать, но только дуракам от этого не легче».
— Сколько же тебе лет, бабка? — спросил он.
— Да в январе семьдесят девять сравняется.
— Небось, всю жизнь работала?
— С семи лет. Жила в людях, в штате Мичиган, пока не выросла. Потом вышла замуж. И работы все прибавлялось и прибавлялось.
— А когда же отдыхать будешь?
Старуха посмотрела на него, но ничего не ответила, решив, очевидно, что это просто шутка.
— В бога веруешь?
Она утвердительно кивнула.
— Тогда все тебе воздастся, — сказал он; но в глубине души он не возлагал больших надежд на бога, который допускает, чтобы каждую минуту рождались дураки, и терпит шулерскую игру, затеянную для их ограбления — от колыбели до могилы.
— Много у тебя этого рислинга?
Старуха глазами пересчитала бочонки с вином:
— Чуть поменьше восьмисот галлонов.
Харниш подумал, что такую партию ему девать некуда. А может быть, удастся сбыть кому-нибудь?
— Что бы ты сделала, ежели бы я взял у тебя все по доллару за галлон?
— Померла бы на месте.
— Да я не шучу.
— Зубы вставила бы, крышу починила да новый фургон завела. Наш-то совсем развалился, больно дорога плохая.
— А еще что?
— Гроб заказала бы.
— Ну что ж, бабка, все твое будет — и гроб и что захочешь.
Она с удивлением глянула на него.
— Верно, верно. Вот тебе пятьдесят долларов задатку. Расписки можешь не давать. Это только с богатыми надо держать ухо востро, а то они, знаешь, какие забывчивые — страсть! Вот тебе мой адрес. Рислинг сдашь на железной дороге. А теперь покажи мне, как отсюда выбраться. Хочу влезть на самую вершину.
Харниш не спеша поднялся в гору, то продираясь сквозь заросли, то пользуясь едва заметными коровьими тропами. С вершины открывался широкий вид — в одну сторону на долину Напа, в другую — до самой горы Сонома.
— Красота-то какая! — прошептал он. — Ох, красота!
Чтобы не возвращаться той же дорогой в долину Сонома, он объехал вершину кругом и осторожно спустился под гору. Но коровьи тропы постепенно исчезали, а заросли, словно назло, пошли все гуще и гуще, и даже если ему удавалось продраться сквозь чапарраль, он натыкался на ущелья или расселины с такими крутыми стенами, что лошадь не могла взять их, и приходилось подворачивать обратно. Но Харниш не только не сердился — напротив, такое путешествие радовало его: он снова, как бывало, один на один сражался с природой. Под вечер он добился своего — выехал на тропу, которая шла вдоль безводного ущелья. Здесь его ждала еще одна радость: уже несколько минут, как он слышал собачий лай, и вдруг на голом склоне горы, над его головой, показался спасающийся от погони крупный олень, а немного позади мчалась великолепная шотландская борзая. Харниш придержал лошадь и, затаив дыхание, жадно следил за животными, пока они не скрылись из виду; ноздри его раздувались, словно он сам бежал по следу, и он опять, как в былые дни, когда еще не знал городской жизни, всем своим существом отдался во власть охотничьего инстинкта.
Безводное ущелье сменилось другим, где узенькой лентой струился ручеек. Тропа вывела Харниша на лесную дорогу и дальше, через полянку, на полузаросший проселок. Кругом не виднелось ни полей, ни человеческого жилья. Почва была скудная, каменистая, кое-где камень выходил на поверхность, но карликовый дуб и мансанита буйно разрослись здесь и плотной стеной стояли по обе стороны дороги. И вдруг из пролета в этой живой изгороди, словно заяц, выскочил маленький человечек.
Он был без шляпы, в заплатанном комбинезоне и расстегнутой до пояса ситцевой рубахе. Лицо его покрывал красновато-коричневый загар, а русые волосы так сильно выгорели на солнце, что казались выкрашенными перекисью. Он знаком попросил Харниша остановиться и протянул ему конверт.
— Если вы едете в город, будьте добры, отправьте письмо, — сказал он.
— Пожалуйста. — Харниш положил письмо в карман. — Вы здесь живете?
Но человечек не ответил; он пристально, с удивлением разглядывал Харниша.
— А я вас знаю, — вдруг объявил он — Вы Элам Харниш, Время-не-ждет, как вас называют в газетах. Правильно?
Харниш кивнул.
— Но как это вы попали сюда, в этакую глушь? Харниш усмехнулся:
— Рекламирую бесплатную доставку товаров на дом.
— Вот хорошо, что я сегодня написал письмо, а то бы я вас не встретил. Я много раз видел ваш портрет в газетах. У меня хорошая память на лица, сразу вас узнал. Моя фамилия Фергюсон.
— Вы здесь живете? — снова спросил Харниш.
— Да. У меня тут домик в зарослях, в ста ярдах отсюда, и родничок, и немного фруктовых деревьев и ягодных кустов. Зайдите посмотреть. А родничок мой — просто прелесть! Ручаюсь, что такой воды вы никогда еще не пили. Пойдемте, я вас угощу.
Харниш спешился и, взяв лошадь под уздцы, последовал за маленьким человечком, который проворно шел впереди по зеленому туннелю. Внезапно заросли кончились и открылся обработанный участок, если можно так назвать клочок земли, где дикая природа слилась воедино с делом рук человеческих. Этот укромный уголок горах был надежно защищен от внешнего мира крутыми склонами ущелья. Могучие дубы свидетельствовали о плодородии почвы; видимо, вследствие многовековой эрозии окрестных склонов здесь постепенно образовался слой жирного чернозема. Под дубами, наполовину скрытый густой листвой стоял бревенчатый некрашеный домик; просторная веранда с гамаками и креслами служила, по всей вероятности, спальней. Ничто не укрылось от зорких глаз Харниша. Он заметил, что огород и сад разбиты не ровными квадратами, а в зависимости от почвы и что к каждому фруктовому дереву, к каждому ягодному кусту и даже к каждому овощу подведена вода. Повсюду тянулись крохотные оросительные канавки, по некоторым и сейчас бежали струйки воды.