Гости начали съезжаться заранее – у дома выстроились десятки «порш кайенов», «астон мартин» и «бентли». Знаменитый певец Киркоров, киноактер Машков, депутат Митрофанов, какие-то незнакомые мне, но очень представительные с виду, мужчины; женщины, разодетые в пух и прах. Я знала, что у Игоря Матвеича есть богатые и влиятельные друзья, но не подозревала, что их настолько много. Вообще, я очень мало знала о своем будущем муже: чем он занимается, кто его бывшие жены, даже – есть ли у него дети. Меня это и не интересовало: мой разум застило одно-единственное желание, – поскорее почувствовать на безымянном пальце кольцо.
– Марина, к тебе, – сообщила Мамаду, заглянув в комнату, где две девушки-стилистки помогали мне наряжаться к алтарю.
Вошла Ксения Собчак. Скандально известная теледива, бессменная ведущая «Дом – 2». Я не поклонница этого реалити-шоу, но Ксения мне всегда нравилась.
– Привет, дорогуша, – сказала она.
– Здравствуйте.
– Давай на «ты», дорогуша. Игорек мне как брат.
Это фамильярное – «Игорек» – резануло слух, но я улыбнулась и кивнула.
– Как тебя зовут?
– Марина.
– Привет, Марина. О, какой стайл! – Ксения дотронулась до моих волос. – А я вот недавно выгнала стилиста. Этот идиот совершено не умеет обращаться с накладными волосами. Ты пользуешься накладными волосами?
– Нет.
– Завидую. Такая шевелюра! Прямо как у Жанны Фриске! Кстати, вчера в Дягилеве услышала анекдот про Жанну Фриске. Рассказать?
– Расскажи.
– Жил-был старик у синего моря. У старика ничего не было, кроме разбитого корыта и старухи. Пошел он к морю ловить рыбу. Закинул сети и поймал золотую рыбку. «Отпусти меня в синее море, – взмолилась золотая рыбка. – За то я исполню любое твое желанье». Старик подумал и говорит: « Хочу, чтобы дома вместо старухи ждала меня Жанна Фриске». Отпустил рыбку и домой вернулся. Смотрит: у разбитого корыта сидит Жанна Фриске. Почесал старик в затылке: «Надула проклятая рыбка! Старуха-то была помоложе…»
Собчак расхохоталась, и, не прощаясь, вышла из комнаты.
– Тьфу, – плюнула Мамаду. – Самашедшая.
Длинную беседку, украшенную цветами и гирляндами, установили прямо во дворе. На возвышении в самом конце беседки стоял Игорь Матвеич в черном костюме-тройке, при бабочке; с ним рядом – работник ЗАГСа, полный лысый мужчина, тщетно пытающийся придать лицу умильное, как у католического священника, выражение лица. За их спинами голубело небо, солнечные лучи насквозь пробивали редкое облачко. Гости рядами сидели на скамьях, переговариваясь и посмеиваясь. Все смолкло, когда на красную ковровую дорожку, ведущую к алтарю, ступила я, держа под руку Кейзуке. Все лица немедленно повернулись ко мне: глаза, глаза, десятки, сотни глаз! И во многих я прочла: «Молодая сучка, охотница за богатыми мужиками». Только сейчас со всей беспощадностью открылась передо мной правда: «Я не люблю этого человека. Я выхожу за него по расчету. Я и вправду сучка, охотница за богатыми».
Мне хотелось убежать, улететь отсюда прочь – далеко-далеко, туда, где нет людских глаз, где нет ничего кроме покоя и… подушки, обняв которую, можно разреветься.
– Игорь Матвеевич Снегирев, согласны ли вы взять в жены Марину Александровну Книппер?
– Да, согласен.
– Марина Александровна Книппер, согласны ли вы стать женой Игоря Матвеевича Снегирева?
Я не успела ответить. Солнце за спиной работника ЗАГСа вдруг стало красным, а потом взорвалось, насытив воздух миллионами невидимых стрел. Стрелы вонзались в кожу, в глаза, проникали в мозг и легкие. У меня носом хлынула кровь. Я попыталась закричать, но не смогла. И Марина Книппер умерла. Умерла, чтобы воскреснуть здесь, в Московской резервации.
4. Остатки сладки
В бункере темно. Капли воды, срываясь с потолка, глухо ударяются о бетонный пол.
Андрей Островцев предал родину и свою жену, Марина Книппер – предала саму себя… Но с чего мы решили, что всполохи – это наша память? Вдруг – это просто сны, чужие сны?
Руки Марины обвили мою шею.
– О чем ты думаешь, Андрей?
Я кашлянул.
– Думаю: как так вышло, что все погибли, а мы остались живы?
– Мы не остались живы, мы воскресли.
– Но почему именно мы?
– Я не знаю, – Марина задумалась. – И, наверное, никто не знает. Даже Христо.
– Все это странно.
– Странно, да. Но мы – жители этого мира, он наш, и в наших силах сделать его лучше.
Я вздрогнул – на лоб упала холодная капля.
– Пойдем отсюда, – Марина потянула меня за рукав. – Есть хочу – умираю.
Мы стали подниматься по шахте лифта, осторожно ступая на ржавые перекладины металлической лестницы.
– Поговорили?
Наверху нас встречал Киркоров. Он подмигнул мне, скользко улыбаясь. Значок «Работник парковки №56» поблескивал на груди.
Киркоров смутился, прикрыл значок.
– Безделушка. Правда, красиво?
Я не ответил, борясь с желанием двинуть его по роже: теперь я знал, кто подсматривал за нами.
– Киркоров, мы с Андреем жутко проголодались. Как думаешь, Снегирь расщедрится на доппаек?
– Сомневаюсь, – Киркоров почесал рукой изуродованную сторону лица.– Он и так не в восторге, что появился лишний рот.
Я хмыкнул:
– Как будто я навязывался.
– Не слушай его, – засмеялась Марина.– Киркоров мастер пошутить.
– Мастер, да, – я снова кинул взгляд на значок.
– Что ты уставился, дикий? – окрысился вдруг возрожденец.
Я шагнул к нему, схватил за грудки. Марина охнула.
– Держись подальше от меня и моей женщины.
– Твоей женщины? – изо рта Киркорова несло падалью. – С каких это пор?
Я потянулся к ножнам, – черт, нет заточки!
– Андрей, отпусти его.
Я оттолкнул Киркорова, тот ударился спиной о стену, выругался.
Мы пошли прочь по развалинам какого-то здания. Злоба плескалась во мне, заставляя скрежетать зубами.
– Чего ты вызверился на него? – Марина схватила меня за рукав. Я освободился.
– Ничего.
Впереди показалась наполовину обрушившаяся стена из красного кирпича, показавшаяся мне смутно знакомой. На нескольких уцелевших башенках нахлобучены снежные шапки.
– Вообще – то Киркоров предлагал мне стать его самкой, – призналась Марина, поеживаясь от холода.
– А ты?
– Послала его. Ты видел эту рожу?
– У меня рожа не лучше.
– Это не тебе судить.
Марина нашла место в стене, где слом был значителен, проворно вскарабкалась на нее.
– Скорее, Андрей!
За стеной – площадь, еще дальше – многочисленные развалины, поросшие кустарником и невысокими деревцами. Слева от нас – груда кирпича, справа, – руины какого-то храма: сломленные чудовищной силой разноцветные башенки лежат в снегу в каком-то пугающем порядке, точно игрушки, разложенные ребенком-великаном.
Марина спрыгнула со стены. Подметки ботинок глухо ударились о камень. Махнула мне рукой: «Давай!». Я последовал вслед за ней.
– Ты чего?
Я кружился на месте, пытаясь представить, как здесь было до Дня Гнева.
– Знакомое место.
Марина рассмеялась.
– Ты еще не догадался? Мы же на Красной площади. Видишь?
Она указала на приземистое здание, давшее трещину прямо посреди короткого слова «Ленин».
– Мавзолей Ленина. В нем хранилась мумия вождя, до тех пор, пока ее не украли сектанты. А вот там, под снегом, – циферблат часов и гигантская звезда, – все это было водружено на Спасскую башню. Видишь красный пенек? Раньше это была Спасская башня. Вон – развалины Исторического музея, кстати, в них можно нарыть массу прикольных вещиц, а вот это – Храм Василия Блаженного. Сюда-то нам и надо.
Перед Храмом – оплавленная статуя: мужчина с изуродованным лицом призывает к чему-то сидящего безголового мужчину, воздев к небу обрубок руки.
– Минин и Пожарский, – сообщила Марина. – В книжке «История для седьмого класса» написано, что они спасли Россию от интервентов. Интервенты, – это, наверное, враги. Раньше Красная площадь была культовым местом, центром столицы: здесь базировалась власть.
– А что же сейчас?
– Сейчас Красная площадь – это, по сути, окраина Московской резервации, запретная зона, как и весь центр бывшей Москвы. Это место называется Пустошь. Тут мало кто подвизается, – сектанты, мародеры. Стрелки здесь появляются редко, – какой смысл? Одни развалины… Вся жизнь резервации кипит в Кузьминках, в Выхино, в Бирюлево. Власть же резервации располагается где-то в районе ВВЦ.
– Власть?
– Ну да, Лорд-Мэр. Пойдем скорее. От голода в животе бурчит.
Обогнув занесенную снегом башенку, мы очутились на каменной лестнице. У двух плит, положенных одна на другую, Марина остановилась.
– Здесь проход, – кивнула на широкую щель. – Протиснешься?
– Угу.
– Тогда первый.
Я замешкался: вспомнился шприц, с сидящей на кончике иглы луной, боль, пронзившая шею…