Женю мучили долго. Читали письма, которые она без особого напряжения принимала за любовные, умоляли всех родных «попринимать» ее, как путешествующую принцессу (вместо того чтобы оплатить курсы стенографисток), РАДОСТНО ждали в Москве.
До Жени им не было дела, они были очень эгоистичны, Пастернаки. У них все делалось расчетливо, все денежные помощи тщательно фиксировались, учитывались, и когда Жене можно было бы реально помочь – действительно ей было бы лучше вырвать, оторвать старую жизнь и начать новую, – его родня не захотела ее принять. «…ещераз о Зине. Истекшей зимой, перед возвращением Жени она хотела очень написать вам, несколько раз порывалась, и только я этому препятствовал <> (она бы об этом не писала, но ты бы не мог не сделать этого вывода) – из ее письма тебе стало бы ясно, что Жене лучше остаться за границей, а это меньше всего тогда хотелось тебе слышать».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 542. Тема даже не обсуждалась, чтобы не объявлять войны.
Фотографии на память остались вполне приличные, очень живые, полные намеков на семейные тайны (семейство было не простецкое), и виной Бориса оказалось плоское неприличие того, что почтенный человек Леонид Пастернак отказал в гостеприимстве невестке с внуком, не дал им раскрыть рты в его доме. В общем, все были раздражены, что Пастернаку пришла в голову такая коварная мысль – перехитрить всю родню и сдать ей брошенную жену. Хитрость действительно хитростью и попахивает, но за исключением того, что план этот надо бы было объявить открыто, оставить Женю за границей оказалось бы лучшим вариантом. Объективно говоря, почему бы ей было и не устроить действительно свою судьбу, свой Париж?
Муж ей сказал с древней простотой: «свободна», дал денег, употребил свой статус для возможности отъезда за границу; было здоровье, начатки образования, связи, совершенно дееспособное женское обаяние – что-то из этого списка помогло бы ей устроиться и начать новую жизнь, – она не захотела.
Конечно, не художеством, но устроиться – да, на какой-нибудь мизерной службе (у нее разве были данные к другой?), выйти замуж она бы смогла. Забывать семейную драму вдали легче, бесповоротность само по себе сильнейший анестетик, но Женю даже погостить в Жоничкин дом не пустили.
Впрочем, одного позволения остаться могло быть мало. Возможно, Женю и уговаривать еще надо было: становиться нищей эмигранткой, чего доброго, как Марина Цветаева, ей совсем не хотелось. Уже ей было ясно, что Пастернак в России всегда обеспечит ей определенный уровень («возможность большого богатства, слава, известность»).
Откупались: «…Бабушка <> покупала мне все необходимое. Мы с ней отправились в огромный магазин детских товаров, который назывался KDW. К нам приставили приказчика со стулом, который он тянул за собой за высокую спинку, – на него накладывалась горка отобранных бабушкой вещей. Результаты этой экспедиции заняли большой фибровый чемодан, купленный для этого случая, и который пережил тяготы войны, эвакуации и перемены нескольких квартир. Тогда была куплена мне непромокаемая „пелерина лоден“, под которой можно было носить школьный ранец, вызывавшая удивление и насмешки моих московских сверстников. Лоден верно служил также и нашим детям. Купленные тогда белые рубашки с отложным воротником баварского фасона я носил вплоть до войны. Какой-то свитер из тех, что дарила мне бабушка, донашивала кузина моей жены в I960 годы».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 361.
«…со стороны моих родных ты не нашла той сердечности, в которой я, дурак, был почему-то уверен».
Там же. Стр. 351—360.
Женщины глупее мужчин. Мужчины верят письмам, улавливающим их в литературные сети сдвоенного брака только до тех пор, пока не убедятся, что тот, Второй, не узнав или не оценив возможности поиграться в этом двойном браке, просто женится. Весь карточный домик распадается, и каждый из мужчин свое решение принимает довольно быстро. Евгения Владимировна посвятила чужой игре всю свою жизнь. Она воспитала сына в необыкновенной близости к отцу – и в близости к его семейной жизни.
Евгения Владимировна была столь же эмансипирована внутренне (в сути своего женского и материнского естества), сколь женственна внешне. Развод поставил перед ней проблему, решение которой она обозначила очень четко, но вряд ли это решение приобретет ей многих сторонников: «Если вопреки всей правде ты не хочешь быть с нами вместе, возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 344—345.
«Я не могу одна растить Женю».
Там же. Стр. 344.
Официально нейтральное «Женя» звучит угрожающе, с холодным осознанием своих прав и пастернаковских обязанностей, «учи его понимать мир и жизнь» – издевательски. А предмет ее насмешек – «мир и жизнь» ее ребенка.
«Она предлагает мне взять его, но в данную минуту мне взять его некуда, потому что я и Зина можем существовать фантасмагорически, везде и нигде, Жененка же в эти условия нельзя ставить».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 534.
Зина с Пастернаком существовали фантасмагорически, везде и нигде не вдвоем, а с Зиниными детьми, с Адиком и Стасиком, которые просто были «не так избалованы, как Жененок».
Странные, жестокие, детоубийцынские пути приводят женщину к вытягиванию на сцену ребенка, когда решается ее разрыв с мужем. Как ни посмотри на эту проблему, как ни определи место ребенка при разводе родителей, как только его предъявляют отцу, как только упомянут его имя (а ведь он часть отца и никто не может прибавить или убавить что-то в их взаимных отношениях), пути эти начинают иметь только одно название: спекуляция.
И при этом – «…естественное чувство материнства», которое несомненно есть у Жени… Тем хуже.
Подставной муж Варвары Тихоновой, в крепостнических традициях юридический отец дочери Горького, дяги-левской (от голода) балерины Нины Тихоновой, пока не был расстрелян, высылал на содержание эмигрировавшей семьи деньги – их хватало благодаря организованным Горьким заработкам в Советской России. Горький не только сам жил, по-принцевски сына с любимой невесткой содержал, но и алименты за счет молодой республики платил. Смог бы прокормить в Париже семью и Пастернак. А там и в банк бы сын работать пошел, а еще лучше – действительно по инженерной части. Великие князья считали за удачу.
Как Пастернаки понимали друг друга в переписке? Они не виделись много лет, только обменивались многостраничными письмами, в которых так трудно разобраться. Во всяком случае, когда речь идет не об отвлеченных понятиях, которые, как игры в бисер, интересно рассматривать и читать партии, а о житейских суровых делах – распаде первой пастернаковской семьи, – отец сына резко одергивает: «Мама с папой звонили. Бред, – девятилетняя разлука, и вдруг этот ночной разговор, верный одной-единственной теме, что квартира должна быть очищена (то есть чтобы Борис с Зиной съехали из комнаты на Волхонке к приезду Жени), как гипнотическое внушенье. (С их стороны – святость, горячо мной оцененная: разговор с родным сыном и шесть минут только о деле, только о внуке. Только о внуке и больше ни о чем)».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});