Читать интересную книгу Очередь - Ольга Грушина

Александр взглянул на него с удивлением.

— Как ты… Я не знал, что ты водишься с… Ладно, проехали. Да, достал. У меня в комнате, на столе. Возможно, там… проскок небольшой. Деньги нужно отдать не позже…

Отец стиснул его так крепко, что он поперхнулся словами.

— Спасибо, Саша. Деньги я найду. Если тебе от меня что понадобится — только скажи.

Софья ждала на соседней улице.

— Ой, Сергей Васильевич, прямо не верится, — сказала она. — Если честно, я уж стала думать, что пластинки никакой и нет… а разговор тот мне приснился, что ли…

Засмеявшись от облегчения, он легко тронул ее за локоть. Они пошли быстрым шагом, хотя и не самой короткой дорогой: темный парк, откуда доносился пьяный гогот, перемежаемый бесстыдными криками, они оставили в стороне. Другого места не могли найти для своих игрищ, думал Сергей, терзаясь неловкостью, и старался не смотреть на Софью, пока крики, сменившиеся стенаниями, не утонули в ночи. Добравшись до дома, он впустил ее в подъезд и оставил возле почтовых ящиков, а сам, нервничая, прокрался в квартиру, придумывая какую-нибудь правдоподобную отговорку для жены. Жена, однако, даже не вышла из спальни — наверное, опять легла пораньше, а пластинка оказалась на месте: в гнезде из рваных газет она лежала у Александра на столе, как мальчик и обещал. Никем не замеченный, он выскользнул за дверь.

Всю дорогу до ее дома они почти бежали, не произнося ни слова. У него было такое ощущение, будто знакомые улицы растягиваются гармошкой; его нетерпение стонало тягучей нотой, а мысли метались взбудораженным, встревоженным роем. Наконец добрались. Раз, два, три, четыре… но теперь отзвуки их шагов сливались воедино, входная дверь у него под рукой каким-то чудом сделалась податливой, и вот они уже проходили из равнодушной уличной тьмы во тьму чарующую, домашнюю.

Она вызвала лифт. Ему представилась тесная, заплеванная клеть, тряский пол в окурках, невольное сближение — и он снова занервничал, смешался; Софья между тем давила на кнопку, но безуспешно: после долгой, напряженной минуты стало ясно, что лифт застрял где-то наверху.

— Ничего, на четвертый этаж можно и пешком, — заговорила она. — Вы уж извините. Аккуратно, тут лампочка перегорела.

Держась за перила, он вслепую двинулся за ней; ее силуэт то растворялся в лестничной темноте, то маняще всплывал на фоне узкого, бледного оконца пролета — и растворялся, и опять всплывал. С каждой одолеваемой ступенькой он чувствовал, как все ближе и ближе подступают к нему многоликие ночные таинства, простые и неизбежные, как само дыхание, — пусть даже это и было его собственное немолодое дыхание, тяжело заполняющее легкие, пока он карабкался все выше и выше; и одновременно — и не менее заманчиво — по мере того, как он поднимался, прижимая к груди сумку с драгоценной ношей, пересекая полосы света от все более отдаленных уличных фонарей, оставляя ночной город далеко внизу, он наконец начал представлять себе течение незнакомой еще мелодии Селинского — тот восторженный подъем от ноты к ноте, тот редкий, головокружительный миг ликования, который он любил превыше всего, когда казалось, что само его естество вырывалось наружу и летело вслед за этой пронзительной безудержностью, а все невыразимые, бессловесные чувства, все забытые стремления его души находили выражение, обретали язык, живой, идеальный, всепрощающий, вольно текущий в ином измерении, там, где красота неизбывна, как воздух, а будущее — это просто чистое время, бесконечное время, способное вместить все и вся: все надежды, какие он когда-либо лелеял, все великие свершения, каких он когда-либо хотел добиться, все сны, какие он забыл наяву…

— Запах, не обессудьте, — обернулась к нему Софья. — Кошки, сами понимаете.

Он вздрогнул, оступился, едва не рассмеялся и, поскользнувшись на чем-то рыхлом — похоже, на гнилой картошке, — тяжело рухнул коленями прямо на свою сумку.

— Не ушиблись? — Блеснув глазами в полумраке, она бросилась к нему, чтобы помочь встать — трепетный, встревоженный ангел с бледной голубизной на висках.

— Все в порядке, все в порядке, — выговорил он, поднимаясь с чопорным достоинством.

Когда он всей тяжестью осел на пол, под ним определенно что-то хрустнуло, но он старался об этом не думать.

В дверях она приложила палец к губам и шепнула:

— Поздно уже, все спят.

Он не понял, кого она имеет в виду: то ли жильцов соседних квартир, которым ни к чему знать о ночном посетителе, то ли своих близких.

Следом за ней он ступил в темноту, и там их руки соприкоснулись. Он стиснул ее пальцы, и ему в ладонь больно впилось ее кольцо, а обволакивающая их темнота закружилась все быстрее и быстрее, запульсировала в такт непомерным ударам его сердца; но ее рука противилась его напору, увлекая его вперед. Сдавшись, он двинулся за ней, огибая углы невидимых шкафов и кресел; отбившийся луч с улицы бегло намекал на поблескивание многочисленных рам — на стенах явно висели картины, благородные, исполненные в богатых медовых тонах картины, которые ему вскоре предстояло увидеть при свете дня, — и горб одеял на диване, где, вероятно, спал ее отец и видел во сне мягкие тапки, баночки домашнего варенья и другие незамысловатые отрады спокойной старости…

Но я-то не старый, подумал он с вызовом, я вовсе не старый, всего-навсего сорок семь, все впереди… Их впустила какая-то дверь, потом затворилась; ее пальцы выскользнули у него из руки; зажегся свет. Он на миг зажмурился, будто в голове взорвалось солнце; потом откуда-то выплыла комната.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала она. — Простите за беспорядок, я не ждала…

Рядом оказался стул; он сел. Занавески были пепельно-голубого цвета, и казалось, что все в этом тесном пространстве едва заметно колыхалось — покрывала, ткани, одежда; сквозь открытое окно ветер задувал в комнату и занавески, и ночные тени, и августовскую прохладу, и тихо шевелился рукав брошенной голубой блузки, чуть опадая и поднимаясь, словно бабочкино крыло, словно дыхание ребенка в спокойном сне. Сергей вообразил, что он попал в самое сердце прохладного голубого кристалла, где витал легкий, текучий ветерок, пронзавший его насквозь предчувствием счастья.

Комната была такой узкой, что его колени упирались в бортик ее кровати, но на кровать он не смотрел. Он смотрел на ее спину — она склонилась над комодом, где стоял проигрыватель; смотрел на ее руки, бережно протиравшие иглу квадратиком сукна. Распрямившись, она взяла конверт с пластинкой и перевела взгляд на Сергея.

— Знаете, что мне представляется? — сказала она. — Что-то настолько новаторское, что и представить невозможно. Я ведь появилась на свет через три года после его отъезда. Я хочу услышать что-то, чего не знаю. Что-то, о чьем существовании даже не могу подозревать, вы меня понимаете?

Наконец их глаза встретились, и вот — голова закружилась, ночной ветер растрепал ее волосы, сердце сорвалось с якоря и куда-то упало, туда, где радость, где музыка взмывает все выше и выше к небесам сквозь распахнутое окно, и одежды ее спадают на пол, и она совершает босоногий шаг, прыжок, полет прямо к нему, и скрипки рыдают о жизни, которая едва не прошла впустую, но нет, но нет…

Отвернувшись к проигрывателю, Софья высвободила пластинку из конверта.

До Сергея донесся сдавленный вскрик.

— Что такое? — быстро спросил он.

— Пластинка с трещиной, — полушепотом выговорила она. — Даже не знаю… Можно попробовать, но боюсь, ничего не… Видите, почти пополам…

Он бросился к ней, чтобы посмотреть. Ветер в комнате умер.

Пластинка завертелась, но звукосниматель дрожал, подпрыгивал и дергался, издавая кошмарную икоту, зубовный скрежет и — что было уже совсем невыносимо — жалкий обрывок мелодии: три-четыре ноты, которые повторялись раз за разом, силясь дотянуться до красоты, и обрушивались в трескучую пропасть.

Сергей попытался что-то сказать, но губы только шелестели, как засохшие крылья какого-то насекомого.

Игла, содрогнувшись, застыла.

— Очень жаль, но ничего не получится, — произнесла она, снимая пластинку.

— Нет-нет, позвольте мне… возможно, я смогу…

Выхватив пластинку у нее из рук, он снова поставил ее на вертушку и начал подталкивать, подтягивать, прижимать трясущимися пальцами, чтобы наколдовать звук, но все напрасно: диск заедало, невидимый механизм хрипло протестовал, и наконец, мягко отобрав у него пластинку, она сказала:

— Прошу вас, Сережа, хватит, вы только проигрыватель испортите.

За стенкой под чьим-то весом жалобно скрипнули пружины дивана.

— Пойду я, — выдавил он и остался стоять без движения.

— Я вас провожу, — сказала она.

В прихожей они помедлили. Дверь в ее комнату оставалась открытой, и приглушенно-голубоватый свет омывал их смутные отражения в зеркале.