гнев на бессмысленность происходящего и… нет, не безразличие, но ощущение, что ты уже знаешь, как все будет: браки и тут же смерти. Не умея плавать, он утянул на дно другого молодого человека, и в 21 год для них обоих теперь все кончено. И это в такую прекрасную погоду. Мы были в Родмелле, и я, как обычно, вернулась домой беспричинно подавленной. Просто нет настроения. Интересно, у других людей это так же часто, как у меня? Узнать не суждено. А иногда мне кажется, что даже если бы я в своих бесконечных поисках докопалась до сути и чувств людей, то все равно бы ничего не поняла. То есть я продолжаю считать, что путем мыслей и рассуждений можно прийти к определенным выводам, но начинаю сомневаться. Я думала об этом сегодня, идя по Стрэнду, – размышляла, не рыщу ли я в поисках какой-нибудь пьесы или романа. Однако я слишком рассеяна, чтобы все понимать правильно. Я шла по Стрэнду с дюжиной экземпляров книги «Понедельник ли, вторник» – кое-как она все же продается, – и двумя гусятами, которых нужно было отправить в Льюис, и рецензией на Пэтмора[571] для «Times», а потом села на поезд домой; поставила большие люпины и пионы в воду, и теперь мне нужно полностью сосредоточиться на книге. Но на какой именно? У меня есть идея браться только за шедевры, ведь я так долго читала все подряд. Думаю, пришло время читать в роли эксперта. Еще я размышляю, как лучше оформить свою книгу для чтения[572]; чем больше я читаю критику других людей, тем больше колеблюсь; не могу решиться, да это пока и не требуется. Но как же мне нравится тренировать свой мозг книгами – подходить к ним как к литературе! Считаю, что качество моей работы очень высокое, ведь я прочла столько биографий, критики и всего такого.
На днях мы устроили ужин[573], чтобы составить отчет о речи Дезмонда. Говорил он по этому случаю превосходно, но менее искренне, что в целом неудивительно, и все-таки я ненавижу, когда люди говорят так помпезно, словно они ужинают на публике. Были Роджер, Молли [Маккарти] и мисс Грин[574]. Ох уж это мое высокомерие – я не могу не быть снисходительной к бедным простушкам, а еще они светятся от счастья и вдвое способней меня.
26 мая, четверг.
Мой вечер, как обычно, испорчен мадам Гравэ [портнихой], вернее, ее обещанием приехать в шесть, а сейчас уже половина седьмого, поэтому я решила выплеснуть свой гнев и нервозность здесь. Таков уж мой мозг – я не могу ни на чем сосредоточиться, когда жду. Пишется тоже с трудом. Но разве не к этому я готовила свой дневник? Он довольствуется тем, что есть, и не жалуется.
Вчера я полтора часа беседовала с Мейнардом на Гордон-сквер. Иногда я жалею, что описываю людей, а не фиксирую их слова. Проблема в том, что они слишком мало говорят. Мейнард сказал, что ему нравится похвала и он всегда мечтал хвастаться. По его словам, многие мужчины только и женятся, чтобы было перед кем выделываться. Я же ответила:
– Как это странно – хвастаться, когда знаешь, что тебе не поверят. И тем более странно, что именно ты жаждешь похвалы. Вам с Литтоном незачем хвастаться: вы настоящие триумфаторы. Можете просто сидеть и молчать.
– Я люблю похвалу, – сказал он. – Она спасает меня от сомнений.
Потом мы перешли к обсуждению публикаций, «Hogarth Press» и романов.
– Зачем мне рассказывают, на какой автобус сел герой? – спросил Роджер. – И почему бы миссис Хилбери не быть иногда дочерью Кэтрин[575]?
– Ох, знаю, это скучная книга, – ответила я, – но неужели ты не понимаешь, что все это нужно сперва впихнуть в текст, чтобы потом пропускать?
– Лучше всего, – сказал он, – написаны воспоминания о Джордже[576]. Тебе нужно сделать вид, будто ты пишешь о настоящих людях, а потом уже выдумывать.
Я, конечно, была ошарашена. (И боже мой, какая чушь! Ведь если Джордж – лучшее, то я обычная графоманка.) О чем еще мы говорили? Он собирался на какой-то официальный ужин. Он получает £120 за статью…[577]
2 июня, четверг.
Прошла неделя, а вчера был день Дерби – самый разгар сезона, я полагаю, во всяком случае сезона листьев и цветов.
Люди постоянно приходят в гости, но без особого планирования с нашей стороны: Мадж [Воган] в пятницу; Котелянский в субботу; Роджер; Фредегонда; мистер Реджинальд Моррис. Вспомню ли я хоть что-нибудь об этих встречах спустя 10 лет после конца мая 1921 года? Жаль, что у меня нет таких записей десятилетней давности, когда я была молодой. Значит, не стоит марать бумагу – надо думать. Звучит слишком буквально.
Мадж напросилась в гости, и мы ее пригласили. Она удивительно изменилась. Стала обычной. Средний возраст усиливает ее черты и углубляет цвет лица. Мысли ее звучат жизнерадостней и заурядней. Теперь я замечаю, что ее лоб странным образом сжат в верхней части. Она говорила, что у нее была задержка в росте – это все объясняет. Она так и не выросла, живя под каким-то колпаком, не подвергаясь осуждению, много рассуждая о жизни, но не встречаясь с ней лицом к лицу. О, Мадж действительно говорила о жизни, но только о своей, что вызывает неприязнь. Она ничего в себе не понимает, поэтому разговор вращался вокруг «жизни с Уиллом», «моей жизни», «моей странной натуры», «отсутствия у меня мозга» и «моей высокой психологичности». Жаль, что пришлось слушать это и многое другое, но, поскольку она богата, успешна и счастлива, совершенно очевидно, что ее жалобы безосновательны, а сама она постоянно скатывается к сплетням и повторяется. С Мадж и правда не получается обсуждать поэзию, кухню, любовь, искусство или детей дольше минуты. Тем не менее она полна радости и жизненной силы, которые спасают от самой сильной скуки. Но только не Леонарда и не Роджера. Уж они-то настрадались. А я ведь я когда-то восхищалась этой женщиной! Перед глазами стоит образ, как я умываюсь перед сном в детской на Гайд-Парк-Гейт и говорю себе: «Она ведь сейчас в нашем доме!».
Приходила Фредегонда, вся в черном (и одевается она очень плохо). Ф. сообщила, что умер дядя Герви[578], и собиралась на его похороны, но не смогла сесть на поезд (забастовка, как вы понимаете, до сих пор не закончилась). Герви Фишер был гением нашей юности, а единственный плод его таланта – томик рассказов, которые не лучше и не хуже того, что можно прочесть в «Red Magazine[579]».