— В полицию! В полицию надо заявить! — загорячился Захар Евграфович, едва не срываясь на крик.
— А чего мы в полиции скажем? — сразу остудил его пыл Агапов. — дом продали да свои деньги из банка забрали? Кому какое дело… Они законные супруги — как желают, так и распоряжаются. Я уже спрашивал… Вот, говорят, если бы смертоубийство или членовредительство, прости, Господи, случилось, тогда бы делу законный ход дали, а так…
— А так, господин Луканин, — выступил вперед один из четырех молодцев, по всему было видно, что главный, — мы сами быстрей найдем. Но коли в полицию пойдете, тогда нам никакого резона нет здесь мелькать, свое здоровье дороже, мы тогда прямым путем на старое место, в Белоярск отправимся.
Захар Евграфович, притушив злость, взял себя в руки и задумался. Сердце ему подсказывало: с Ксенией случилось несчастье. Но понимал и другое: сейчас от него требуется спокойствие, чтобы не наделать в горячке глупостей. Поэтому, оттягивая время, распорядился отправить Николая Васильевича Миловидова в Белоярск, сам заселился в гостиничный номер, рядом с Агаповым, хотел еще здесь же поселить и дубовских орлов, но те наотрез отказались, заявив, что у них имеется свое пристанище и там им надежней, от любопытных глаз подальше. Договорились, что в гостиницу они будут приходить вечером и рассказывать новости, которые появятся. Пока же в багаже у них имелась всего одна новость: среди лихого народа Цезарь Белозеров был неизвестен. Никто про него не слышал и никто его не видел.
На этом с дубовскими молодцами Захар Евграфович и расстался — до вечера, узнав лишь, что старшего зовут Матвеем.
Остаток дня он метался по своему номеру и едва сдерживал себя, чтобы не накричать на Агапова, который, получив письмо из Ирбита, так долго собирался в губернский город. Но, глядя на старика, совсем сникшего, молчал и только в ярости пинал зеленый пуфик, все время попадавший ему под ноги.
— Да ты не молчи, Захар Евграфович, — подал голос Агапов, — не молчи. Обругай старого дурака, обложи по полной матушке, — заслужил…
Захар Евграфович остановился посреди номера, глянул еще раз на Агапова, печально опустившего голову, и запоздало укорил самого себя: «А ты куда смотрел, братик родненький? На усики жениха любовался? Теперь на старике зло срываешь…» Вслух же сказал:
— Ладно, выпрямись, чего съежился, как палый лист. Давай чаю попьем и подумаем.
Заказали чай.
Пили, думали, прикидывали, но никакой ясности не возникло, только и оставалась одна надежда — на дубовских молодцев.
И они не подвели. Поздно вечером явился Матвей и рассказал, что удалось разузнать: какой-то молодой человек с усиками очень интересовался в Прощальном трактире, который на выезде из города, любым домом, стоящим на отшибе. Непременно чтобы в стороне от дороги. Говорил, что хорошие деньги за такой дом даст. При молодом человеке девица была, по самые глаза в платок закутанная, и какого она вида — не разглядели.
— Теперь разузнать надо, нашел он дом или нет. Я так думаю: если на отшибе искал — неспроста, — уверенно говорил Матвей и добавлял, что нюх у него собачий, и он нюхом чует, что напали они на верный след.
А утром коридорный принес Захару Евграфовичу письмо. Сказал, что доставил его какой-то мальчишка, сунул в руки и убежал. Письмо находилось в конверте, а на конверте было написано: «Г-ну Луканину Захару Евграфовичу». Вздрагивающими руками он развернул маленький листок, аккуратно согнутый посередине: «Захар Евграфович! Буду краток и немногословен. Жизнь Ксении Евграфовны полностью в Ваших руках. Я знаю, что Вы ее любите, и потому надеюсь на Ваше благоразумие. Мне сейчас нужно совсем немногое. Вы должны переписать на моего доверенного человека Ваши пароходы. Более того, сделав это, Вы можете с моей помощью приобрести власть, какая вам и не снилась. Я протягиваю Вам руку для совместных дел. О своем согласии сообщите следующим образом: завтра после полудня прогуляйтесь по проспекту, по правой стороне, от гостиницы до кондитерской. Это будет знак, что Вы мое предложение приняли. В полицию обращаться не советую; поверьте, я все продумал, и Вы можете никогда своей сестры не увидеть. Цезарь Белозеров».
Захар Евграфович в полном отчаянии метался по номеру и уже решил для себя, что завтра он выйдет на проспект. Но вечером появился Матвей и доложил, что Цезарь и с ним еще какие-то люди, числом пятеро, обитают на городских выселках, где осенью случился пожар и уцелел от огня только один-единственный дом, стоящий у самого краешка соснового бора.
— Вот со стороны бора и подберемся, возьмем тепленькими.
— Подожди, подожди, — перебил его Агапов, — мы что, штурмом его брать будем, дом этот? Сначала выяснить надо…
— Воля ваша, — пожал плечами Матвей, — можете выяснять. Только я вам доложу, каждый лишний час, пока мы тут разговоры толкуем, может боком выйти. Высокого полета этот Цезарь по разбойному делу, я знаю, что говорю. Как ни таился, а земля слухом полнится. Появился он здесь недавно, замашки — господские, одевается чисто, поэтому его никто из местных лихих людишек и не знает. Но подручных себе набрал — ухорезы! Голыми руками не взять.
Захар Евграфович снова вспомнил о полиции, но Матвей лишь упрямо мотнул головой, словно хотел отогнать надоедливую муху, и уперся:
— Не будет от них толку, у них своя забота — шайку накрыть. Покрошат в капусту, кто попадется, и голова не болит. А вам-то иное требуется — сестру выручить. И чего я вас уговариваю, господин Луканин, полиция так полиция… У меня особой охоты не имеется голову подставлять, хотя и деньги требуются… Отдайте долю, что мы Цезаря этого нашли, а дальше как знаете, хоть воинскую команду вызывайте…
Захар Евграфович махнул рукой и решил: положиться на дубовских молодцев, а в полицию не заявлять.
Под утро в дверь номера раздался едва различимый, вкрадчивый стук, и Матвей тихо позвал:
— Господин Луканин, просыпайтесь скорей, не мешкайте…
Через несколько минут они уже мчались на лихом извозчике по непроглядно темным осенним улицам губернского города — на выселки. Захар Евграфович стискивал в кармане пальто рукоятку револьвера и даже ни о чем не спрашивал Матвея, а тот молчал и лишь тыкал время от времени кулаком в широкую спину извозчика, без слов поторапливая его. Впрочем, можно было не торопить: конь, запряженный в легкую коляску, шел в полный мах. Только грязь летела ошметьями во все стороны.
Вот и выселки. На краю бора, едва различимый в темноте, стоял дом под двускатной крышей, в одном из его окон маячил мутный желтый огонек.
— Что за черт! — Матвей на ходу выпрыгнул из коляски, Захар Евграфович — следом за ним. Они подбежали к щелястому дощатому забору и укрылись за ним. Оглядевшись, Матвей тихонько свистнул, и ему сразу, так же тихо и коротко, отозвались.