Читать интересную книгу Россия и Запад (Антология русской поэзии) - Тарас Бурмистров

Впрочем, это русское пренебрежение Европой всегда можно расценивать и как некую психологическую компенсацию за собственную дикость и отсталость. Однако реакция на Запад Мицкевича, европейца, поляка и католика, ранее презрительно третировавшего Россию за ее азиатское варварство, выглядит уже несколько странно. Со временем его взгляды становились все более и более антизападническими. "Славянской душе привили холодную, равнодушную, рассудочную культуру", говорит он о европейском просвещении, и эта фраза сделала бы честь любому московскому идеологу славянофильства - если бы они могли выражать свои мысли так ярко и образно. Мицкевич даже пытается стать plus royaliste que le roi и доказать, что Россия, в отличие от Польши, отреклась при Петре от своей славянской сущности, проникшись европейским "материалистическим духом". В допетровской России, по мнению Мицкевича, еще происходит борьба между "европейскими идеями" и "остатками славянских чувств"; но Петр I беспощадно уничтожил там все славянское и подчинил Россию западным порядкам, основанным на национальном эгоизме и направленным против "нравственного достоинства народов". Мицкевич замечает при этом, что "знаменитые иностранцы", развозившие доктрины XVIII века по разным дворам, не встречали большого сочувствия в Польше, но зато находили самый радушный прием при русском дворе. Вместе с тем он вынужден признать, что после петровских реформ русская культура развивалась несравненно успешнее, нежели польская.

Как видим, убеждения Мицкевича теперь не то чтобы очень изменились, но как-то так развились и расширились, что стали включать в себя и точку зрения Пушкина, и взгляды московских славянофилов. Как прежде в отношении России, Мицкевич очень метко нащупал ахиллесову пяту и западной культуры - ее рационализм, сухость, рассудочность. Он справедливо считал, что эта особенность достигла высшей точки своего развития в "эпоху Разума", породив философию Просвещения, которую Россия в XVIII веке действительно впитала жадно, как сухая губка. К этой философии, как и к пронизанной ею французской цивилизации, Мицкевич относился резко отрицательно, противопоставляя ей более цельную, глубокую и творческую славянскую культуру. "Дух XVIII века, казалось, выполнял роль искусителя по отношению к славянским народам: он соблазнял их всеми чарами новизны, цивилизации, богатства, свободы". "История влияния XVIII века и вызванного им сопротивления, из которого родится постепенно национальная литература, есть история тяжелого национального недуга". Вместе с тем, признав чуждость и враждебность западной культуры для славянства, Мицкевич призывает и преодолеть славянскую разобщенность, порожденную чуждым влиянием Европы. Через все его лекции лейтмотивом проходит идея тесного культурного родства славянских народов, особенно русского и польского.

В начале 1840-х годов в Париже на Мицкевича как будто подействовала поэтическая мольба Пушкина 1834 года: "Боже! освяти в нем сердце правдою твоей и миром...". Но Мицкевич не знал этих пушкинских стихов до февраля 1842 года, когда чья-то рука положила ему на кафедру листок с их списком, озаглавленным "Голос с того света". Это была инициатива одного из русских слушателей и почитателей Мицкевича, А. И. Тургенева. Он в то время странствовал по Европе, пополняя свое образование знакомствами с "дорогими европейским покойниками", как позже Иван Карамазов: посещал Гете в Веймаре, Вальтера Скотта в Абботсфорде, дружил с Шатобрианом, Ламартином, Гейне, Мюссе. После сообщения пушкинского стихотворения Мицкевичу Тургенев с удовлетворением отметил явственную перемену в тоне его лекций, приписав ее магическому воздействию пушкинского стихотворения: "он как будто услышал Поэта, и мир опять в его душе", пишет он Вяземскому. "Мицкевич переродился или возродился: беспристрастие к Польше и России неимоверное", сообщает Тургенев другому своему корреспонденту. Обновленные лекции Мицкевича вызвали у него такой восторг, что он стал переправлять своим знакомым сперва краткое их изложение, а затем и литографированные стенограммы полного текста. По всей видимости, именно он послал один их экземпляр и Тютчеву в Мюнхен.

Тютчева глубоко взволновало чтение лекций Мицкевича. Он обнаружил в них очень близкие ему мысли о славянском единении и противостоянии Западу. Неожиданная перемена во взглядах Мицкевича так поразила Тютчева, что он написал по этому поводу стихотворение, озаглавленное "Epitre a l'apotre" ("Послание к апостолу"), которое и отправил в Париж, написав на конверте просто "Г-ну Мицкевичу, профессору в Сорбонне". Это послание Тютчева, включенное здесь в Антологию, начиналось так:

Небесный Царь благослови

Твои благие начинанья

Муж несомненного призванья,

Муж примиряющей любви...

Недаром ветхие одежды

Ты бодро с плеч своих совлек.[

]Бог победил - прозрели вежды.

Ты был Поэт - ты стал Пророк...

Говоря о "ветхих одеждах", Тютчев имел в виду религиозное обращение Мицкевича, который, будучи евреем по происхождению, исповедовал христианство. Далее в стихотворении он развивает свои излюбленные идеи о скорой и благой перемене в судьбах славянства, ныне разобщенного Западом, и снова обращается к Мицкевичу:

Ты ж, сверхъестественно умевший

В себе вражду уврачевать,

Да над душою просветлевшей

Почиет Божья благодать!..

На парижской почте исправили ошибку Тютчева (польский поэт, как мы знаем, читал лекции в College de France, а не в Сорбонне), и доставили письмо Мицкевичу. Нам ничего не известно о том, как он отреагировал на это послание, дошедшее до него через восемь месяцев после пушкинского. По-видимому, Мицкевич так и не ответил Тютчеву, хотя хранил его стихи, как и пушкинские, до конца своей жизни.

18

При всей извилистости тех путей, которые проходили деятели культуры того времени, при всем различии их судеб, убеждений, темпераментов, одна общая направленность их движения прослеживается почти во всех случаях. В молодости их взгляды, как правило, были западническими и либеральными, но с течением времени они становились все более и более консервативными и русофильскими. Прошел этот путь и Лермонтов, проживший всего двадцать семь лет. Во многом он сильно подражал Пушкину, и в творчестве (его первые произведения выглядят как мозаика из пушкинских стихов), и в жизни (дуэль с французом на Черной речке, к счастью, окончившаяся благополучно). Но в тридцатых годах, когда Лермонтов вступил в пору "юности мятежной", Пушкин перешел уже на значительно более консервативные позиции. Укоризненное стихотворение Лермонтова по этому поводу я уже приводил; теперь меня больше интересует его отношение к польскому вопросу.

В черновой рукописной тетради Лермонтова, относящейся к 1830 году, есть начало стихотворения, продолжение которого не сохранилось, так как следующий за ним тетрадный лист был кем-то вырван. По одному из предположений, это стихотворение, насколько можно судить по уцелевшему отрывку, представляет собой отклик на польское восстание:

Опять вы, гордые, восстали

За независимость страны,

И снова перед вами пали

Самодержавия сыны,

И снова знамя вольности кровавой

Явилося, победы мрачный знак,

Оно любимо было прежде славой:

Суворов был его сильнейший враг.

Так писал шестнадцатилетний Лермонтов; но пятилетием позже он уже совсем по-другому оценивал польские события и связанную с ними угрозу территориальной целостности Российской Империи. В январе 1834 года в Брюсселе состоялось публичное выступление Иоахима Лелевеля, знаменитого историка и видного деятеля польской эмиграции. Его речь была посвящена трехлетней годовщине свержения Николая I с польского престола и вызвала новую шумную антироссийскую кампанию в западной печати. В парижских газетах и журналах замелькали статьи, крайне оскорбительные по отношению к России и ее императору. Русское правительство отвечало негодующей статьей в своем зарубежном органе "Journal de Francfort", причем взяло под свою защиту оно там честь не только Николая, но и Пушкина. Дело в том, что Лелевель в своей речи очень лестно отозвался о бунтарской роли русского поэта, процитировал несколько соответствующих стихотворных отрывков и выразил уверенность, что Пушкин за свои вольнолюбивые стихи, уж наверное, "сослан в отдаленные края империи". По этому поводу "Journal de Francfort" писала: "Не знаем, правда ли, что А. Пушкин в годы, когда его замечательный талант был еще в брожении и не освободился от накипи ("ne c'etait pas debarasse encore de son ecume"), написал строфы, приводимые Лелевелем (на самом деле Пушкину они не принадлежали - Т. Б.); но мы можем уверенно утверждать, что он будет раскаиваться в своих первых опытах, особенно если узнает, что они дали повод врагу его родины предположить в нем какое-нибудь согласие с его мыслями и устремлениями". Пушкин и впрямь в то время уже горько сожалел о своих прежних шалостях; графу Строганову, приславшему ему выпуск "Journal de Francfort", он отвечал: "Весьма печально искупаю я заблуждения моей молодости. Лобзание Лелевеля представляется мне горше ссылки в Сибирь" ("J'expie bien tristement les chimeres de ma jeunesse. L'accolade de Lelewel me parait plus dure qu'un exil en Siberie").