Читать интересную книгу ТАЙНА ИППОКРЕНЫ - Роман Белоусов

Опальный поэт, прибыв в Кишинев, остановился вначале в небольшой горенке заезжего дома Наумова. Город поразил его восточной пестротой, своим разноязычием.

Какая смесь одежд и лиц,Племен, наречий, состояний!

Ему нравилось затеряться в шумной толпе народного гулянья, влекло «базарное волненье… и спор, и крик, и торга жар». С любопытством вслушивался в незнакомые звуки молдавской речи, ловил греческие слова, узнавал французские и похожие румынские, стремился постичь цыганские и турецкие, пытался объясняться по-болгарски. А вечерами со скучающим видом появлялся в гостиных кишиневской знати: у богатого откупщика Варфоломея, где одно было хорошо — домашний цыганский оркестр да дочка Пульхерица «с нежной краской»; у вице-губернатора Крупенского, где собирались любители картежной игры и засиживались допоздна; а также у других, где обычно ему становилось, как говорил он, «молдованно и тошно». Посещал иногда бильярдную при трактире, здесь же обедал с приятелями, бывал на танцах в клубе и казино. Словом, вел рассеянную светскую жизнь. И только в компании военной молодежи, собиравшейся у подполковника Ивана Петровича Липранди, отводил душу, сыпал эпиграммами на молдавских бояр и иных вельмож, шутил, смеялся, спорил.

Был, правда, еще один дом, где бывать ему доставляло особое удовольствие, — у Михаила Федоровича Орлова, генерал-майора, командира 16-й дивизии. За столом в обед здесь собирались чуть ли не все квартировавшие в Кишиневе офицеры, а нередко гости из частей, расположенных в других городах.

И Липранди, и Орлов были людьми в высшей степени интересными не только по образованности и уму, но и по своим взглядам.

Пушкину нравилось в Липранди «истинная ученость», поэт охотно пользовался его богатейшей библиотекой и первое, что взял, был томик Овидия, сосланного, как и он, когда-то в эти места. Интересовала Пушкина и литература славянских народов, и история Молдавии, и труды по географии… Привлекала в дом Липранди и загадочная биография хозяина. Не то француз, не то испанец, по рождению, человек, как говорили, странной судьбы, бреттер и дуэлянт, он был десятью годами старше Пушкина. Ходили слухи, что после одной из своих многочисленных дуэльных историй Липранди вынужден был перейти из гвардии в пехотный полк, который, однако, вскоре оставил. В отставку он вышел в чине полковника. Положительно, образом жизни он походил на какого-нибудь Калиостро, ибо жил открыто и бог знает откуда брал для этого деньги. Много позже несколько прояснится возможный источник его дохода — видимо, Липранди состоял на службе в военно-политической разведке, о чем, собственно, впоследствии, он и сам признавался, писал, что ему надлежало «собирание сведений о действиях турок в придунайских княжествах и Болгарии». Но тогда, в дни пребывания Пушкина в Кишиневе, никому этого в голову не приходило. Липранди был просто добрым малым с таинственным прошлым.

Что касается М. Ф. Орлова, то его жизнь тоже как бы делилась на явную и скрытую. И у него собирались горячие головы, обсуждали политические события в Европе, жарко спорили о будущем России, о ее литературе, а потом читали стихи, пели лихие гусарские песни, и жженка лилась рекой, и веселью не было конца. Нередко в жарком споре сходились хозяин и молодой Пушкин, увлеченный тогда идеями Сен-Симона и в особенности аббата Сен-Пьера о вечном мире. В то время поэт верил, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир. Орлов думал иначе. Не ждать милости от владык, а действовать. Как? От прямого ответа на этот вопрос генерал уклонялся. Однако из его рассуждений кое-что становилось ясно. Он, например, предрекал скорый насильственный перелом правления в Пруссии, после чего и Польша не замедлила бы тому последовать. Не скрывал своей радости по поводу революционных событий в Испании, в Неаполе и Пьемонте, в Португалии. Известия об успехах революционных полков Риего, Кироги, Пепе встречались мало сказать сочувственно — с энтузиазмом. Восхищаясь итальянскими происшествиями, намекал на возможность подобного и в России, где общее недовольство всех сословий чревато прийти в движение при первом же серьезном толчке. Особое сочувствие выказывал генерал борющимся греческим патриотам и вообще освободительному движению балканских народов.

Однажды, как обычно, у генерала собралась компания. За столом во время обеда речь зашла о свободолюбивых греках; их борьбе против турецкого владычества сочувствовала вся передовая Россия.

— Американский федерализм, гишпанские происшествия и неаполитанская революция подают пример другим. Вот и греки пуще взялись за турок, — заметил М. Ф. Орлов. И не то в шутку, не то всерьез добавил: — Ежели б мою 16-ю дивизию пустили на освобождение, это было бы не худо.

Слова привлекли всеобщее внимание, воцарилась тишина.

— У меня шестнадцать тысяч под ружьем, — продолжал при общем молчании генерал, — тридцать шесть орудий и шесть полков казачьих. С этим можно пошутить…

— Вы правы, — с горячностью произнес однорукий князь Александр Ипсиланти, грек, находившийся в чине генерала на русской службе. — Давно уже европейские народы, сражаясь за свои права и свободу, приглашали нас к подражанию. — И, поправив пустой рукав своей синей венгерки, воскликнул: — Теперь час близок! — После чего таинственно умолк.

Пушкин с любопытством разглядывал героя Дрездена (в сражении при этом городе в 1813 году ему ядром оторвало правую руку). Умные глаза, благородный лоб, говорит с жаром, уверенно, при этом усы топорщатся в разные стороны, точно острые клинки. Он знал, что князь прибыл в Кишинев из столицы почти в одно с ним время, но видел его впервые. Знал и о том, что с Орловым тот был знаком еще по Кавалергардскому полку. Оба были баловнями судьбы — в двадцать с небольшим стали самыми молодыми генералами русской армии, оба являлись приверженцами вольнолюбивых стремлений и оба, как вскоре станет ясно, но чего пока Пушкин не знал и не мог знать, связали свою судьбу с революционным движением. Пройдет совсем не много дней, и один возглавит боевые дружины гетеристов, другой, чуть позже, выступит как декабрист.

Но тогда за хлебосольным столом кишиневского дома М. Ф. Орлова можно было лишь догадываться о существовании какой-то тайны, в которую был посвящен хозяин и его гость князь Ипсиланти. Поэту показалось, что и некоторые другие офицеры — В. Ф. Раевский, П. С. Пущин, К. А. Охотников — во время разговора понимающе переглядывались, как какие-нибудь карбонарии.

Некоторое время спустя поэт заехал в Каменку, в поместье В. Л. Давыдова, куда прибыли на именины хозяйки дома и ее внучки многие офицеры из Кишинева (все они были членами Южного общества декабристов). У милых и умных отшельников, как назвал он хозяев имения, Пушкин вновь оказался среди заговорщиков, не желавших, однако, открыть тайну поэту, видимо оберегая его. Однако здесь поэт еще больше уверился в том, что тайное общество, по всей вероятности, существует, и весьма огорчился, когда понял, что от него это скрывают. Раскрасневшись, в сердцах, он вскричал с досадой: «Я никогда не был так несчастен, как теперь, я уже видел жизнь мою облагороженную и высокую цель перед собою…»

В конце зимы пришла весть о том, что в Молдавии и Валахии греки-гетеристы подняли знамя освободительной борьбы. Кто были эти гетеристы и почему их так называли?

* * *

В одном из одесских переулков стоит небольшой двухэтажный дом с балконом. У входа мемориальная доска. «В этом здании, — высечено на ней, — находился центр основанного в Одессе в 1814 году тайного греческого патриотического общества Гетерия, которое начало в 1821 году восстание в Греции против турецкого ига». По-гречески организация, о которой сообщает надпись, называлась «Филики Этерия» (то есть «Дружеское общество»). В России же она стала известна просто как Гетерия, и ее члены именовались гетеристами. Почти каждый греческий эмигрант (к тому времени их проживало в России довольно большое число, они бежали сюда, спасаясь от притеснения турок) становился членом общества, цель которого состояла в освобождении Греции.

Действия гетеристов были хорошо законспирированы. И хотя общество было массовым, мало кто знал о его существовании: каждый участник давал клятву строго хранить тайну. Измена каралась смертью. Гетеристы основали эфории (комитеты) во многих странах, имелись они и в городах России, в том числе в Кишиневе. К сожалению, среди греков находились горячие головы, которые действовали недостаточно осторожно. Одним из таких людей был Николас Галатис. О нем Пушкину не раз рассказывали в Кишиневе, куда этот искатель приключений был выслан по высочайшему повелению года за два до прибытия сюда поэта.

В России Галатис появился из Стамбула летом 1816 года. Человек смелый, а главное, настойчивый и энергичный, член «Филики Этерия», он добился того, что ему разрешили приехать в Петербург. Здесь он встретился с министром иностранных дел Каподистрией. Выступая как эмиссар «Филики Этерия», Галатис рассказал русскому министру о тайном обществе, готовящем восстание против османского ига, и предложил ему встать во главе заговорщиков. Министр категорически отверг предложение и обо всем доложил царю. Дальше Галатис вел себя столь же неосторожно. Неудивительно, что полиция пристально следила за каждым его шагом, постепенно раскрывая связи и намерения. Наконец заговорщическая деятельность Галатиса была прервана, его посадили в Петропавловскую крепость. Следствие выявило любопытные подробности о тайном обществе, весьма интересовавшие лично царя. После тщательного дознания, когда властям многое стало ясно, незадачливого эмиссара выслали в Кишинев. Но и здесь он продолжал агитировать за вступление в «Филики Этерия», делая это опять-таки неосторожно, подчас даже бравируя опасностью. Спустя некоторое время он был передан под расписку чиновнику русского генерального консульства в Яссах. С тех пор фигура его возникала то в Бухаресте, то в Вене, где он появлялся под различными именами. Возвращался и колесил по Молдавии и Валахии — снова Яссы, Черновицы, Ботошани… Склонный к авантюрам, он то и дело попадал в неприятности. Однажды в Ботошани поссорился с исправником города и решил проучить его. Сформировал вооруженный отряд, переодел всех в форму русских казаков и захватил на время исправничество. Это случилось как раз за два года до приезда Пушкина в Кишинев, и поэт долго смеялся, когда ему рассказали об этой проделке. Кончил Галатис тем, что отправился в Стамбул, где принялся шантажировать своих соратников — стал угрожать, что выдаст организацию, если ему откажут в деньгах. Это было равносильно измене.