Читать интересную книгу Антихрист - Эмилиян Станев

Шеремет-бег приказал унести мертвое тело, кошель с золотом взял себе, а двое варваров затеяли спор из-за платья убитого, поскольку было оно дорогое, из златотканой материи.

Руки и ноги у меня дрожали, но я притворялся спокойным, будто и не слышу происходящего вокруг. Той ночью во многих домах болгары оборонялись, кое-где запылали пожары. Когда опись была завершена, я незаметно выскользнул за дверь и маленькой улочкой направился к нашему дому в надежде разузнать что-нибудь о матушке и сестре.

Дом наш был полон агарян, и я повернул назад…

Сулейман отправил к Баязиду гонцов, чтобы сообщить ему радостную весть и получить повеление, как поступить с жителями города. Варвары успели тем временем разграбить все царские гробницы, церкви и дворы. А когда повеление прибыло, султанов сын оставил воеводой одного из пашей и спешно отбыл к отцу, ибо обещал он не грабить город, и оказался бы лжецом.

Уже на следующий день глашатаи стали объявлять султанов указ — чтобы кожевники и прочие ремесленники занимались своим делом, ни один волос, дескать, не упадет с их головы И купцы чтобы отворяли лавки, а кто не хочет быть райей[3], пусть примет истинную веру… Дервиши, муллы и обращенные в мусульманство рабы пошли увещевать людей, и малодушные уступали искушению. Первым принял турецкую веру один болярин, его провезли на богато украшенном коне, позади следовали вооруженные до зубов варвары, ликовали зурны и барабаны, а жена болярина, закутанная в чадру, плакала. Шествие спустилось с Царевца вниз, на показ бедному люду. Пробил тогда роковой час, час великого жертвоприношения ста десяти самых видных людей города, заплативших кровью своей за твою славу!.. Ревнитель слова и премудрости, не наслаждался ли ты, представляя себе, как ангелы божьи восхищенно склоняются над их душами? Когда вышел ты из церкви святых Петра и Павла вразумлять малодушных, и поднялся в отчаявшемся народе великий плач, и, точно стадо за пастырем, двинулся он за тобой, внимая страшным словам твоим, турки потирали себе руки, ибо увидели повод для новой резни и грабежа. Из Царева города проклинал я твоё безумие, а душа рыдала пред величием гибельной веры твоей. О, ведома была тебе червоточина в сердцах и умах твоей паствы, разъеденной ересями, и ведомо также, что не менее опасна она, чем варвары! Своими глазами видел ты христианских вассалов Баязида и тех, что надевали или готовы были надеть чалму и умножить рать нечестивых. Однако ж, ободряя, утешая и благословляя, ты разъярил варваров и турка-воеводу, и после святых Седьмочисленников — дня, когда ты нарочно придал литургии наибольшую торжественность, турок повелел самым знатным горожанам явиться к нему в большую болярскую церковь (ту самую, куда некогда вошел я, чтобы узреть Сатану), и чтоб каждый привел первородного своего сына. Своими глазами видел я, как заняли янычары церковный двор, как они же сторожили двери изнутри и снаружи. Когда жертвы вступили в храм, Шеремет-бег, стоявший в доме протовестиария у окна, погладил бороду и сказал своим приближенным: «Эти поганцы либо выйдут оттуда правоверными, либо достанутся орлам. Ежели орлам — приберем мы к рукам их добро». Я слышал стоны и звон ятаганов, яростные крики янычаров. Убили чад твоих, бросили тела их на Орловце. И Шеремет-бег получил во владение две деревни под самым Тырновградом…

А когда стало сие злодеяние известно, повелел ты отпеть души мучеников, и забили погребальным звоном клепала, поднялся плач и стон, и у всех, от мала до велика, сердца наполнились болью и гневом. Восхищенный убитыми воинами Христовыми, пожелал ты последовать за ними. И посейчас вижу, как шествуешь ты, опираясь на патриарший свой посох, по оскверненному, потоптанному, разоренному Цареву городу, той улицей, что ведет к дворцу, по которой некогда прошел и я во вретище, оплеванный и осыпанный пеплом. Варвары сбились в кучу, онемев от величия твоего и дерзости. Не глядя по сторонам, прямой, седовласый, с бледным, осененным благодатью лицом, шел ты изобличать обманщика-турка, готовый встретить «юницу с нежными дланями».

Нескончаемые жертвы, святитель, заливают кровью своей земные алтари, и был ты одним из жрецов зловещего того таинства! Не стану я есть хлеб с твоей трапезы, сидеть за твоим столом, у народа — стол иной, тех бедствий, что принесли мы ему, и возложил он на него истерзанное тело своё…

Но отчего словно денница после кромешной ночи загорелось во мне желание видеть тебя и говорить с тобой? Оттого ли, что хотел я вновь уверовать в недостижимое, или оттого, что хотел остановить безумие твоё?

На коленях молил я агарянина о дозволении. И он согласился, ибо не мог без меня — некому было писать для него и считать, а также и веселить его. Он видел во мне повредившегося умом бывшего монаха и требовал, чтобы перешел я в турецкую веру, грозил, что призовет трех мулл совершить надо мной обряд, но произойдет это в Никополе, дабы позабавить султана и пашей. После того, как поклялся я, что надену чалму, приказал он двум стражникам проводить меня до церкви…

Ч

Светил над городом лунный серп, чтимый турками так же, как мы чтим крест. Мы шли мимо лишенных крова людей, валявшихся на улицах и в дворах. Сновала туда-сюда стража, отовсюду доносился плач детей, стенанья престарелых и больных, мольбы голодных. Янтра уносила прочь воспоминания о прошлом Тырновграда, выли одичалые псы, пылали костры во множестве мест, где варвары жарили баранов. Наконец приблизились мы к церкви. Снаружи стерегла стража, не пускавшая к тебе народ. Я постучался в пристройку, отведенную для священника, ожидая услышать твой голос. Сердце моё колотилось, дыхание прерывалось, мысли путались, и я забывал, что вознамерился сказать тебе. Изнутри отозвался незнакомый голос, спросил, кто там. Услыхав приказ стражников, он отворил, и взору открылись два одра. На нас смотрел молодой дьякон с черной, как смоль, бородой. Он вытаращил глаза, лицо побледнело и вытянулось. В железном подсвечнике на низком столе горела свеча, на стене, перед большой иконой Вознесения — лампада. Дьякон на греческом спросил, что нам нужно. Я не ответил ему — глаза мои искали тебя. И увидали — ты стоял на коленях спиной к двери, без камилавки, в подряснике, и в первую минуту подумалось мне, что ты беззвучно молишься.

Агаряне заглянули в дверь, и дьякон сказал: «Твоё преосвященство, пришли…» И когда обернулся ты, увидал я, как поседел ты. Волосы твои, заплетенные в поредевшую косицу, блеснули точно шелк на стариковских плечах, лицо, изборожденное глубокими морщинами — следами непреклонной воли и изнурительных бдений, было смертельно усталым, но глаза зоркие, с живым блеском. Я ожидал, что ты узнаешь меня, но ты смотрел на меня, как человек, пробужденный ото сна, и только спросил, что нужно нам. Я знаком попросил варваров отойти, закрыл за собой дверь и сказал: «Не узнаешь, владыко? Теофил я, сын Тодора Самохода, заклейменный вами как еретик». Мы смотрели друг другу в глаза, и ты поднялся с колен. Я думал, что увижу в твоём взгляде растерянность из-за моего появления, следы ужаса, пережитого тобою в тот день на крепостной стене, но не увидал ни того, ни другого. Ты смотрел на меня с подозрением, видимо, решил, что принял я мусульманство, и я добавил: «Раб я у агарян, слуга Шеремет-бега».

Услыхав, кто я, дьякон опустился перед иконой на колени и стал молиться. Лампада потрескивала, по низкому потолку клубились тени. И когда молчание сделалось нестерпимым, ты заговорил, но словно с самим собой: «Да, это ты… Зачем пришел? Для того ли, чтобы судить меня? Не может ныне идти речь о тех, кто сам отлучил себя от церкви, но обо всём стаде…» Твой взгляд избегал смешного лица моего, выглядевшего зловеще в ту скорбную ночь, и я знал, что оно обвиняет тебя. Но мог ли быть испуган либо удивлен тот, кто тысячи раз лицезрел Сатану и пережил все ужасы в этом городе? Дивясь самому себе, произнес я давно приготовленный вопрос: «Зачем посылаешь на смерть достойнейших из паствы своей и даешь агарянам повод к новой резне и грабежам? Не различаешь ли козней дьявола?.. Что получилось из горнего твоего Иерусалима, во имя которого жгли вы меня каленым железом? Простолюдин Магомет посмеялся над нами, и ныне выглядим мы шутами и глупцами. — И, сам испуганный дерзостью вопросов своих, добавил: — Хоть и антихрист я, душа у меня человечья и страждет она. Не гневайся на меня, отче».

Увидал я в глазах твоих то выражение твердости и неукротимой веры, которое поражает душу и убеждает её сильней, нежели наисильнейшие слова, и которое помнил я ещё с дней монастырской моей жизни. Но тут же подумалось мне, что и мои глаза глядели некогда так же, и должно ли поэтому верить тебе?.. Ты же, наклонив утомленную свою голову, смиренно молвил: «Вижу, пришел ты судить меня, блудный сын не вернулся в отчий дом. Но и в нём жива надежда коснуться рукой духа, дабы вещественно ощутить его. Ужель не разумеешь ты, что варвары пролили невинную кровь достойных на позор себе и народу болгарскому во спасение? Но если стыдишься ты рабства и страданий наших и позором нарекаешь их, отчего не обратился в веру агарянскую? Всякий любящий себя более, нежели Бога, сдается, как сдались уже многие слабые духом».