покое оставляю.
Я стал философом и с разумом в ладу,
Лишь против слабостей своих войну веду,
И добродетели одной служу покорно,
И самого себя познать стремлюсь упорно.
Вот помыслов моих единственный предмет.
Пусть думает другой, вращается иль нет
Светило дня, пусть ход Сатурна исчисляет;
Пусть ловко из частиц первичных составляет
Бернье[51] и жидкости и твердые тела;
Пусть силится Рого[52] постичь, как создала
Природа мудрая такое положенье,
Что в мире нет пустот, а все же есть движенье.
Я не возвышенным материям учусь,
А компас обрести в житейском море тщусь,
Чтоб ураган страстей мою ладью до срока
О рифы безрассудств не раздробил жестоко.
Для нас душевный мир желаннее всего,
Но лишь в самих себе стяжаем мы его.
Кто день и ночь томим уныньем и тревогой,
Кто скучным мнит Париж, провинцию — убогой,
Тот не излечится прогулкой верховой:
Он и садясь в седло хандру берет с собой.
Зачем, втоптав во прах несчетные народы,
Рать Александр водил в кровавые походы?
Затем что тосковал и заглушить в бою
Надеялся тоску несносную свою.
Вот так и покорил он Персию, где чтимо
Светило, чьим огнем земля ее палима.
Первопричина бед и горестей своих,
Пытаемся бежать мы от себя самих
И в Куско[53], в Новый Свет, за счастьем уплываем,
Но в копях Потоси[54] его не добываем:
Кому во Франции оно не суждено,
Тот счастлив и в Перу не будет все равно.
Не даст нам золото довольства и отрады —
Лишь у того все есть, кому немного надо.
Однако этого мы не поймем никак
И просим у небес для нас ненужных благ.
«Сколь на похоронах в расходах щедр я буду,
Коль благодетельная зимняя простуда
Мне тестя исцелит навек от всех хвороб!
Я скряге закажу наипышнейший гроб
И в траур радостный с унынием пристойным
Одену всех, кто был, как я, в родстве с покойным», —
Так в прошлом месяце бубнил исподтишка
Всегда голодный зять скупца откупщика,
Чьи бесконечные упреки в дармоедстве
Лет тридцать пять терпел, мечтая о наследстве.
Вот, наконец, старик недугом унесен,
И зять его богат. Но разве счастлив он?
Хоть отпрыск мельника, он весь в муке поныне,
Вчерашний приживал исполнился гордыни,
Себя вельможей мнит не в шутку, а всерьез
И купленным гербом соседям тычет в нос.
Но неумеренным тщеславием отравлен,
То дерзок и шумлив, то мрачен и подавлен,
Он так себе постыл, что в петлю лезть готов
И жил бы веселей, избрав удел отцов,
Ходя в положенной крестьянину одежде
И мулам на спину помол грузя, как прежде.
Увы, его пример глупцов не вразумит —
Для них счастлив лишь тот, чей кошелек набит.
По мненью их, в деньгах всему и вся начало;
От добродетели без денег проку мало,
А при деньгах сойдет за праведника плут;
Места в суде — и те за деньги раздают.
«Не страшно вором мне считаться повсеместно, —
Твердит иной делец, бездушный и бесчестный, —
Коль исчисляются достоинства мои
В сто тысяч золотых, веселеньких луи».
Но хоть и кажется такому толстосуму,
Что в нем любой талант найдут за эту сумму,
Я, ум и знанье чтя, открыто говорю,
Что мне и в рубище стократ милей Патрю[55],
Чем жирный финансист в роскошном одеянье,
На бедах родины наживший состоянье.
Конечно, здравый смысл не следует терять,
И в море золото не стану я швырять,
Чтоб крикнуть, как Кратес[56]: «Я стал свободен снова!»
Я только не терплю тщеславия пустого
И проповедую воздержность потому,
Что добродетели богатство ни к чему.
Какой же нам расчет искать успеха в свете?
Ты знаешь, старый друг, не фраза речи эти:
Я с детства, Гийераг, пошел путем иным.
Все шесть десятков лет, в труде прожитых им,
Столь твердо мой отец[57] держался строгих правил,
Что сыну лишь гроши да свой пример оставил.
Хоть мне судейские со всех сторон родня[58],
Другое ремесло к себе влекло меня,
И я, устав носить бумаг казенных связки,
Дворец юстиции сменил на склон парнасский.
Моя семья, дрожа, смотрела, как на свет
В пыли архивных дел рождается поэт,
Как с музой по ночам он учиняет блудни,
А после нежится в постели до полудня.
Поняв, что в бедности мне жить придется впредь,
Я приучил себя богатств не вожделеть
И посвятил, чтоб быть свободным до могилы,
Исканью истины все помыслы и силы.
Могло ли в голову прийти кому-нибудь,
Сколь легок для меня столь трудный будет путь?
Но тот, чьей доброте нет меры и границы,
Великий наш король, умеющий сторицей
Вознаграждать своих наискромнейших слуг,
За искренность мою меня осыпал вдруг
Благодеяньями[59], которых я не стою,
Упрочив мой доход со щедростью такою,
Что зависть и нужда не страшны больше мне.
Своею участью доволен я вполне,
И пусть капризница Фортуна козни строит —
Стук колеса ее меня не беспокоит.
Питаю я теперь желание одно —
Превозносить того, кем столько мне дано.
Охвачен этими высокими мечтами,
В постели по ночам я думаю часами,
Каких божественных, хвалебных, звучных од
Достоин государь, чьих я вкусил щедрот.
Лишь эта мысль мой сон пока еще тревожит.
Но если пламенное рвенье мне поможет
И, безупречный труд создав монарху в честь,
Я уплачу ему свой долг, хоть и не весь,
Ты друга, Гийераг, считать бахвалом вправе.
Коль соблазнят меня корысть или тщеславье
Опять искать того, что счастьем мы зовем,
В утехах суетных, а не в