Что изменяла им с Клеоном.
Что Байрон наверняка видел нас вместе.
Инкубы делают шаг мне навстречу, Арсенио целует меня в уголок губ, продолжает улыбаться, но я замечаю некоторую неестественность, натянутость улыбки этой. Байрон более искренен, обнимает меня за талию, привлекает к себе и поцелуй его глубже, настойчивее. Он кружит голову и поднимает волну запоздалой вины, неожиданно острого осознания, как жестоко, недостойно поступила я с обоими. Они любят меня, готовы оставить ради меня Лилат и нынешние свои жизни, быть семьей по-настоящему, не размениваясь на кратковременную интрижку, на один лишь секс ради получения питательной энергии от девственницы, а что предлагаю я в ответ?
Обман.
Предательство.
И разочарование.
— Все хорошо? — отстранившись, спрашивает Байрон шепотом.
Получается лишь кивнуть.
Ложь. Опять ложь.
— Тогда поехали.
Подчиняясь жестам Байрона, мягким, аккуратным, я занимаю заднее сиденье — хотя прежде всегда ездила на переднем пассажирском. Арсенио порою посматривает на нас через зеркало заднего вида, наблюдает, как Байрон снова обнимает меня, прижимает к себе, будто стараясь обозначить свою позицию, продемонстрировать наглядно другу принятое решение. Мне неловко и от напряженного, давящего молчания Арсенио, и от осторожного, деликатного внимания Байрона. Волчица мечется, она лучше меня видит переменившуюся расстановку сил, ей и страшно, и хочется загрызть человека за его глупость. Как я могла быть столь безрассудна, столь легкомысленна, чтобы рисковать тем, что обрела недавно, всем хорошим, светлым, драгоценным, что появилось вдруг в моей жизни, ради мимолетных удовольствий, ради наполовину наведенной страсти? Я ведь уже не чаяла встретить любовь, сильную, взаимную, не надеялась выйти замуж за мужчину, к которому буду чувствовать что-то еще, кроме уважения и сдержанного партнерского участия. И пускай их двое, но разве количество любящих меня мужчин дозволяло мне так легко, быстро и охотно предавать их доверие, их чувства ко мне?
Нет.
Однако даже сейчас, прижимаясь к теплому боку Байрона, снедаемая болью, виной и отчаянием, я не нахожу слов для признания.
По дороге Байрон невозмутимо расспрашивает меня о том, как прошел мой день — и к щекам сначала приливает краска, а затем накрывает ледяным ужасом, — и, не дождавшись от меня ответа, рассказывает, что продал свой мобиль. Он шутит, говорит о чем-то еще, поглаживает мои пальцы, затянутые в черную перчатку.
Арсенио молчит, лишь изредка поддакивает или издает какой-то невнятный звук, из тех, что можно принять равно и за согласие с мнением собеседника, и за отрицание.
Дворец собрания встречает слепящим сиянием огней, пестрой россыпью масок и тяжелой, удушающей волной чужих запахов. Я давно уже привыкла отсекать, отбрасывать все посторонние запахи, не обращать на них внимание так же, как не замечают этой части мира люди, не суть важно, нахожусь ли я на улице, в магазине или в переполненном бальном зале. Однако сегодня мне кажется, будто запахов этих чересчур много, естественных и искусственных, исходящих от тел, одежды, цветов и блюд, сплетающихся в какую-то дикую, невообразимую какофонию. Она оглушает и отбивает нюх, от нее кружится голова и мне приходится вцепиться в руку Байрона, чтобы не упасть на первых порах, пока не удается принюхаться более-менее, притерпеться. Переступив порог просторного бального зала, Арсенио разительно меняется, он улыбается широкой, отработанной светской улыбкой, кивает знакомым, здоровается и справляется о делах — по меньшей мере треть присутствующих не обманешь маской и причудливым нарядом, кто-то, подобно оборотням, ориентируется по запаху, кто-то по ауре и энергетическим токам, кто-то попросту слишком хорошо знает друг друга. Мы совершаем традиционный променад по залу, отдавая дань уважения, которого никто из нас не испытывает, и следуя правилам, до которых нам нет дела. Мы болтаем о пустяках с людьми и нелюдьми, вымученно, через силу улыбаемся, терпим жадные оценивающие взгляды, игнорируем шепотки, возникающие неизменно, едва мы поворачиваемся спиной к собеседникам, мы снова и снова исполняем заученный, заезженный ритуал обязательной демонстрации себя обществу, обязательного подчеркивания, что вот они мы, опять вместе, не побоявшиеся появиться втроем даже на мероприятии столь высокого уровня, как ежегодный бал-маскарад Верховного собрания. Мы не говорим между собой, но показываем, как мы счастливы, что у нас все замечательно, лучше и быть не может, что мы всем довольны и ничто в целом свете нас не волнует.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Байрон предлагает мне шампанского, но я делаю глоток и возвращаю бокал. Напиток на вкус горький, словно лекарственная настойка, от одного его ощущения на языке к горлу подкатывает тошнота.
— Ты уверена, что все хорошо? — настороженно вопрошает Байрон, бросив обеспокоенный взгляд сначала на меня, затем на Арсенио.
— Да, — я киваю, подозревая, что черный бархат полумаски лишь усиливает нездоровую бледность моего лица, хотя я никогда не страдала той изысканной белизной кожи, что почиталась за достоинство истинной леди.
— Что ж, — в глазах Байрона я вижу сомнение, тревогу. — Уточню время объявления.
— Правильно, — Арсенио забирает у Байрона отвергнутый мною бокал, с подозрением рассматривает содержимое, даже нюхает. — Чем скорее разделаемся с этим, тем лучше. Нет у меня желания торчать тут дольше необходимого.
Байрон растворяется среди окружающих нас людей. Арсенио отпивает немного шампанского, явно пробуя на вкус, хмурится.
— Вроде шампанское как шампанское…
— Должно быть, все из-за духоты.
— Рианн, если тебе плохо, то к голодным вурдалакам публичное объявление, — Арсенио допивает остатки шампанского, касается моего локтя. — Поедем домой.
Не уверена я, что ныне у меня есть дом.
Семья.
Любящие меня и любимые мною.
— Нет. Надо… сегодня, — я ежусь зябко — от холода не внешнего, но внутреннего. — Арсенио, я… я все понимаю и… ты вовсе не обязан…
— Обязан, — Арсенио привлекает меня ближе к себе, понижает голос, и я слышу в нем горечь, недовольство, обиду и раскаяние, столь созвучные моим эмоциям. — Ни я, ни Байрон не предполагали, что… что так может сложиться и потому даже не стали упоминать о подобной вероятности. Не буду скрывать, я зол… был зол… на всех сразу и прежде всего на самого себя… надо было сразу подумать, а не оставлять тебя один на один с этим су…
Байрон возвращается и Арсенио умолкает, проглатывает возможные нелестные эпитеты в адрес Клеона. Волчица вдруг преисполняется надеждой, светлой радостью, она уверена, что все еще можно исправить, что ничего не потеряно и ее мужчины сумеют примириться друг с другом.
Жаль только, что человек похожей уверенности не испытывает. Человек видит, что правда еще не рассказана, мы не подтвердили и не опровергли наши догадки и подозрения, мы трое, как и я с Эваном, намеренно не говорим о том, о чем не хотим говорить, даже не хотим думать, будто пока она не произнесена вслух, всякая правда — лишь иллюзия, не имеющая ничего общего с реальностью.
— Мы можем сделать объявление в течение ближайших двадцати минут, — поясняет Байрон.
— Тогда идем, — кивает Арсенио.
— Подождите, — останавливаю я инкубов. — Прежде надо разыскать Эвана.
— Зачем?
— Он хотел лично засвидетельствовать… мою помолвку.
— Так он здесь? — Арсенио оглядывается так, словно может заметить человека при таком скоплении народа и на другой стороне зала.
— Да.
— Сумеешь его найти? — уточняет Байрон.
Сумею.
Отчего нет? Брата я разыщу в любой толпе.
Я спешу — времени мало, а посторонние запахи продолжают давить, сжиматься вокруг тесным душным коконом, переплетаться, рассеивая внимание и путая, словно петляющие заячьи следы. Вновь накатывает глухое раздражение — почему бы Эвану не приехать вместе с нами и не держаться поблизости, пока не придет срок объявления? Никто не вынуждал его ехать в мобиле Арсенио, брат мог взять свой, главное, прибыть вместе, а теперь мне приходится терять драгоценное время, разыскивая Эвана по всему залу.