Читать интересную книгу Прощение - Михаил Литов

- Тебя послушать, так ты меня изучила как нельзя лучше.

Она коснулась рукой моей шеи, и я зловеще захохотал:

- Твой моряк вернулся?

- Дурачок, ты меня сейчас не рассердишь, нашла коса на камень. Ты упырь, а все же настроение мне не испортишь. Тут веселый дом, правда? Тут веселые, счастливые люди живут, дай им Бог здоровья и многих лет жизни. Мне один человек говорил о тебе, вы когда-то встречались, но ты его не вспомнишь, я уверена, и не важно, не важно... Он сказал, что ты самый честный, искренний, самый умный среди выпивох и краснобаев, да, представь себе, так и сказал. А когда у нас с тобой началось, я сразу поняла, что ты еще и самый лишний, что ты не нужен мне, и меня к тебе повлекло. Прижать бы тебя к груди, как сына. Был бы ты моим ребенком! Но это невозможно... И я тебя не люблю. Только вот что, не болтай лишнего, никогда больше, про наготу и про ту ночь, и все такое прочее... Я презирала тебя тогда, той ночью, и никогда этого не забуду.

- А себя? - едва слышно спросил я.

- Себя нет, нисколько, - усмехнулась Гулечка. - Не умею такого, не научена, уж прости. И ты ничего не смог со мной поделать. Я знаю о тебе все.

- Знаешь? Что именно?

- Ты слабохарактерный, ты никак не сообразишь, как тебе со мной обращаться. Ты не в состоянии понять, что я женщина, а не игрушка, не доска. Я живое существо и к тому же женщина, а ты этого не понимаешь.

От этих слов незванный восторг вдруг разлился во мне, все мое естество сладко сжалось при слове "женщина", которое она с чувством произносила и которым называла себя так, что я не мог не увидеть ее всю и всем взглядом. Сами по себе женщины ничего особенного собой не представляют, - хотелось мне сказать ей, - все дело в отношении к ним, в том, готов ли ты боготворить какую-то женщину или пнуть ее, даже убить, а третьего по-настоящему не дано, никакого ровного, среднего, нормального и разумного отношения к существу, которое необоснованно, ничего собой не представляя, заявляет баснословные притязания, быть не может.

То, что мне сладко екнулась заявленная Гулечкой "женщина", еще не значит, что я преисполнен желания боготворить свою подругу. Это всего лишь подтверждало наличие во мне особого, воспаленного очажка. Болен я, а не Гулечка. Ей ничто не грозит, даже собственная красота не пожрет ее, и в здоровом организме ее отнюдь не развиваются опасные воспалительные процессы. Между тем она, то ли обрадовавшись, что я так затрепетал от ее слов, то ли предохраняясь от возможных бурных проявлений этого трепета, уперлась ладонью, вытянув далеко вперед руку, в мой подбородок и сама откинулась в сторону на манер лепестка, с тяжелым и настойчивым смехом как бы отталкиваясь от меня. Чье-то разрисованное лицо тревожно промелькнуло в неожиданно отворившейся двери, тотчас исчезло, и дверь с тихим скрипом вернулась в прежнее положение.

У нее была большая, неженская сила в руках, она просто чудом не свернула мне челюсть, когда вот так отгибалась от меня и в то же время отталкивала меня. Я, естественно, целовал ее теплые ладони, пользуясь моментом. Все это мешало говорить, а поговорить еще мне хотелось, и я продолжал поддерживать с нею мысленную беседу. Она бросила мне это резкое и величественное - "женщина". В моей голове в ответ так и вспыхнуло ракетой: "вы!". Иными словами, я обобщал их всех. Не знаю, откуда у меня такое отношение к вам, - говорил я, - боюсь, я с ним родился, полагаю, оно внедрено в меня независимо от моей воли, а значит оно истинно. Так, человек боится льва и не меньше змею, но к льву он никакого отвращения не испытывает, а к змее испытывает. С другой стороны, когда с безопасного расстояния, на льва он бросит один-другой взгляд и отойдет, а змеей готов любоваться часами. Змея снится ему. Человек, сам не ведая почему, томится по холодному прикосновению змеи, в глубине души он готов очутиться в ее кольцах. Он находит в змее нечто таинственное, а поскольку не в состоянии объяснить, что же это за тайна, практически создает вокруг нее шумок поэзии, почти боготворит ее, считает ее весьма мудрой и даже символизирующей наш мир. Но в конечном счете он всегда с радостью убивает змею. В его сознании внезапно происходит страшный прорыв, он приходит в дикое возбуждение, умоисступленно и в неистовстве набрасывается на змею и топчет ее ногами.

Гулечка смеялась. Впрочем, глаза у нее стекленели и улыбка застывала, когда она сосредотачивала внимание на моих губах, пытаясь уловить хоть слабый шепот той притчи, что проворачивалась в моей голове. Вполне вероятно, однако, что она о многом догадывалась, даже отчасти читала мои мысли.

- Молчи, молчи, - заговорила она, но я понял, что она говорит без труда и без смысла, как говорят, наверное, в горячке, - ты уж помалкивай, а то совсем договоришься до глупостей... А я сделаю вот так, - она громко засмеялась, и ее руки запорхали вокруг моей головы, как бы заново вылепливая ее, - вот так, Нифонт, такое деяние, и признай, ради всего святого, что я делаю это с любовью...

- Сумасшедшая, - сказал я. Она и сама не понимала, что делает или что хочет сделать с моей головой, но голос у нее был глубокий, такого я еще не слышал. Я даже вздрогнул, словно заслышав устрашающий подземный гул. В глубине ее души работали сверхъестественные существа, о существовании которых она не подозревала. Мной овладела неверная, зыбкая радость, потому что она не в силах была безболезненно отторгнуть меня, да только не обо мне было ее сумасшествие, и если не о ком-то конкретном, то о жизни тогда, которой я не знал и в которую она меня не допускала.

- Хорошо, пусть сумасшедшая, - и судорожно сжала мою руку, а потом с достоинством: - Но я женщина, Нифонт.

- Хватит! - прикрикнул я на нее. - Надоело! Женщина... и что с того?

- Ну, я болтаю... Я думала, тебе уже все равно, что я скажу, и я могу себе позволить... Но если...

- Договаривай, скажи все как есть. А что я не сдержался и крикнул, это я больше на самого себя кричал. Говори все... только не старайся меня запутать.

Она засмеялась, и я прочитал в ее глазах: я же для тебя загадка, Нифонт.

Я отстранился от нее. У меня пересохло в горле - так было всегда, когда я находил веские аргументы в споре и собирался их выложить.

- Ты не любишь меня, Гулечка. - Я ждал, что она ответит, но она молчала, и я вынужден был продолжить: - По крайней мере, приглядись ко мне. Я ведь все-таки как-нибудь буду жить.

Гулечка властной рукой закрыла мне рот. Я энергично зашевелил губами в морщинках и складках ее ладони, в извилистых бороздках, в линиях жизни и смерти.

- Зачем же как-нибудь, Нифонт?

Я снова отстранился. Вопрос был важный.

- Разумеется, я знаю, как буду жить.

- Я знаю, что ты хочешь сказать. Но сейчас не надо, потом...

- Ты не знаешь, Гулечка, не можешь этого знать. И ведь правда знаешь, а понять не можешь.

- Или не хочу.

- Нет, ты не можешь, и пока я не скажу, ты ничего не поймешь.

- Послушай, Нифонт, - сказала она, все так же увлеченно и насмешливо взирая на меня, - все зависит от тебя, не надейся, что я что-то там решу. Скажешь, и все кончится - навсегда, и ты не увидишь слез в моих глазах. Но пылить попусту не стоит, давай уж серьезно. Ставь вопрос ребром! Я догадываюсь, у тебя рана, вот тут, под сердечком, - она жестко ткнула меня пальцем в грудь, - но прошу, не зализывай ее при мне, это зрелище не из приятных. Бывает так, что лучше вовремя разойтись в разные стороны, подобру-поздорову. Но молчу, Нифонт. Не знаю, что происходило со мной до сих пор, может быть, я тебя любила. Что-то перегорело в твоей душе, парень? У меня нет сейчас ни малейшей жалости ни к тебе, ни к себе. Ситуация у нас не слишком хитрая... Думаешь, я знаю, чего хочу и что у меня выйдет в результате? В общем, нет у меня такого чувства, будто происходит непоправимая беда. А скажи, Нифонт, разве нам так уж плохо было вместе? Разве не весело?

Разговор наш затягивался, и я, пока он тек и струился, не раз менял нутро. Например, только что я, надменный, не видел в Гулечке ничего достойного внимания и уважения, кроме, естественно, бедер, пренебрежительно отмахивался от ее живой сущности, готов был смешать ее с грязью и, примитивно мысля, утверждал, что она, хоть в отдельности, хоть в совокупности с прочими представительницами слабого пола, ровным счет ничего собой не представляет. А теперь мои суждения круто повернули в ином направлении. Да, бедра... Опустив глаза, я смотрел, как они умопомрачительно круглят платье. Но вот моя мысль заработала тоньше, и я взглянул выше. Попка! Попка ее, Гулечки, и ее товарок по искусству обольщения. Словно адская машина взорвалась в моей голове, когда я внезапно осознал, что такие живые, мячиками перекатывающиеся на ходу, мягкие и аккуратные конструкции могут быть только у созданий высшего порядка.

Нежность охватила меня. Я взглянул на Гулечку новыми глазами и увидел, сколько всего трогательного таится под ее маской незадачливой насмешницы. Минуту назад она уверяла, что не желеет ни меня, ни себя, без жалости топчет ногами все то, что нас все еще в известной степени связывало, а сейчас я, неперекор всему, жалел ту жизнь в ней, о которой она и сама толком не знала, как ее прожить. Тронутый до глубины души и очарованный, я взволнованно зашептал: