Но постепенно горячее облако от низа живота расползлось по всему телу. Даже выдыхал уже, кажется, пар. И движения Лолы виделись ему словно через горячее жаркое марево. А она вдруг упала на него, такая же горячая, и тихо и жалобно прошептала:
- Федечка, давай дальше ты… Я больше не могу…
Это было то, чего он хотел сейчас больше всего. Спустя секунду они уже поменялись местами. И сладость того, как можно вжать ее в матрас, и самому, самому перехватить в свои руки их общее наслаждение – была почти непереносимой.
- Ло… девочка моя… ты умеешь кусаться?
Она не стала задавать дурацких вопросов. И просто впилась зубами в его плечо. И это тоже – непереносимо, до боли сладко.
- Кусай сильнее. Кусай до крови. Если тебе вдруг станет больно. Это единственное, на что я среагирую.
Горячие быстрые пальцы пробежались по затылку, шее, плечам, ладони, распластавшись, легли на лопатки. По телу Лолы прошла сладкая судорога, которая уже совсем непереносимо сладостно-остро сжала его там, внизу. Сказать после этого хоть слово было уже невозможно. Дальше заговорили только тела.
Обоюдным движением друг к другу. Взаимным жаром. Извечным противостоянием жесткости и нежности, твердости и влажности, сплетаясь, переплетаясь, проникая и рождая в этом противостоянии под аккомпанемент тихих хриплых стонов нечто новое и удивительное.
***
Тишина была оглушительной. Она давила на уши. Фёдор несколько секунд прислушивался к этой тишине – а потом резко сел на кровати.
Он что, опять уснул?!
Фёдор крутанулся вокруг себя, оглядываясь. В постели он был один. Лолы снова рядом нет! Но самое ужасное, что он вдруг вспомнил. Последнее, что он услышал, прежде чем отключился – тихое, нежное, мягкое и невероятное сладкое: «Я люблю тебя, Феденька…» Да чем же его доктор в театре накачал – что Фёдор вторые сутки постоянно вырубается в самый неподходящий момент?!
Зародившийся поток нецензурного рева остановил шорох, послышавшийся из соседней комнаты. Фёдор спрыгнул с кровати, выдернул из-под ног валяющееся на полу одеяло и, спешно кутаясь в него на ходу, бросился в соседнее помещение.
Лола был там. Она стояла возле сервировочного столика на колесах. На ней была его футболка все с теми же бурыми пятнами на плече. Одна щека у Лолы была значительно круглее и объемнее другой, а в пальцах руки зажата брускетта. Весь столик был заставлен всевозможной едой.
При виде Фёдора Лола попыталась спешно проглотить то, что у нее было за щекой, как результат – поперхнулась и потянулась за стаканом с водой, чтобы запить.
- Я… я заказала еды, - Лола вернула стакан на столик. – Я ужасно голодная, не помню, когда ела в последний раз.
- Почему ты меня не разбудила?!
- А почему ты на меня кричишь?
И в самом деле – почему? Лола говорит тихо. А он – он орет. Потому что Фёдор Дягилев – чёртов неврастеник. А если он еще раз в ближайшее время проснётся в постели один, без нее – то и параноиком станет.
- Хочешь панцеротти? – Лола действительно протянула ему пирожок.
В этот момент Фёдор Дягилев окончательно и искренне смирился с тем, что с этой девушкой никогда не будет так, как положено. Вот стоят они, разделенные столиком с едой. На Лоле – его футболка, укрывающая ее почти до колен. На Фёдоре – одеяло, которое могло бы его укрыть даже ниже колена, но его никак не удается закрепить на себе так, чтобы оно не сползало. И сейчас, именно сейчас ему хочется – да нет же, не хочется, а просто необходимо! - сказать что-то очень, очень важное.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Попробуй, они еще теплые!
- Послушай меня… - Фёдор наконец-то соорудил некое подобие узла из одеяла. Если в самый ответственный момент узел развяжется – это будет самое сокрушительное фиаско в его жизни, куда там отваливающемуся хвосту Мефистофеля. – Ло, я прошу тебя, забудь на время про еду и выслушай меня.
- Хорошо, - она вернула пирожок на тарелку к остальным. – Но имей в виду, они остынут…
- Лола!
- Хорошо, я тебя слушаю, - она облизнула пальцы и вытерла их… о его футболку. Фёдор проследил за ее действиями, мягко говоря, ошарашено.
Да, момент сейчас… Более неподходящего трудно придумать. Она ему о пирожках, а он ей… Куда как лучше в прекрасном парке, на фоне старинного замка, перед огромной поляной, полной зрителями, в свете софитов и с бриллиантовым кольцом в руке. Идеально.
Идеальное вранье.
А сейчас все по-настоящему.
- Ну раз они стынут… - Фёдор сцапал панцеротти и с наслаждением им захрустел. Моцарелла, помидор и базилик – что может быть вкуснее! Пальцы он демонстративно облизал и вытер их об одеяло, попутно поправив почти развязавшийся узел. – Вкусно.
Лола молчала и смотрела на него. Такая красивая. Такая настоящая. Такая его.
- Знаешь, я всю свою жизнь не мог понять выбора отца, - Лола даже моргнула от резкости смены темы, от такого перехода – от пирожков к отцу. – Как он мог бросить свою карьеру, чтобы посвятить всю свою жизнь матери. Как это вообще возможно? Зачем? Ради чего? Я не мог представить, что это можно сделать добровольно – отказаться от возможности заниматься тем, что ты любишь и умеешь. Я не мог понять, почему это сделал мой отец. И не мог представить, что когда-либо сделаю это сам. До сегодняшнего утра.
- Что ты имеешь…
- Дай мне договорить. Пожалуйста.
Лола неуверенно кивнула.
- Сегодня утром, когда я не обнаружил тебя рядом… - откуда-то вдруг возник и встал в горле комом судорожный вздох. – Когда я искал тебя там, в гари и воде… Когда я даже думать боялся, что с тобой могло что-то случиться… Я… просил… там… - рука неосознанным жестом коснулась золота тяжелой цепочки. – Я просил… Пусть заберут все – талант, голос, пусть я никогда больше не выйду на сцену и не спою ни одной ноты. Но только не тебя. Ты важнее и нужнее всего – в том числе и возможности петь и этой дурацкой карьеры.
Рот ему запечатали сразу двумя ладонями.
- Ты с ума сошел?! – Лола шипела как заправская змея и смотрела на него огромными потрясёнными глазами. – Ты что такое говоришь! Не смей такое произносить!
У Фёдора получалось только мычать в теплые женские ладони. А его между тем продолжали отчитывать.
- Ты должен петь, тебе нельзя даже думать про такие вещи! Твой талант принадлежит миру, и ты даже думать не должен про то, что можешь не петь, понял меня?!
Ее руки от своего лица он оторвал не без труда. Но едва успел раскрыть рот, как…
- И все-таки тебе надо поесть. Хочешь пирожок?
- Да выслушай же ты меня! – снова сорвался он на крик.
- Хорошо. Прости… - она вдруг низко опустила голову. – Я опять все делаю не так и все порчу, да?