Читать интересную книгу Камчатка - Марсело Фигерас

Игры играми, но между Сальватьеррятами и мной всегда чувствовалось какое-то напряжение, не выражавшееся в словах. Я был для них пришельцем из другого мира, вторгшимся на их территорию. Повинуясь какому-то почти звериному инстинкту, они принуждали меня доказать, что я достоин принадлежать к их стае, а я с той же слепой решимостью принимал вызов, точно бык перед красным плащом тореро. Иногда я успешно проходил проверку, но порой все заканчивалось плачевно – без кровопролития каким-то чудом обошлось, но кости я ломал. И все равно Сальватьеррята не переставали чертить на пыльной земле воображаемые границы, которые я непременно нарушал, стараясь любой ценой доказать, что ни в чем им не уступаю. Скольких синяков, шишек и нагоняев мне это стоило! Но мне все было нипочем. Однако, когда я возвращался к своим городским штучкам: книгам, супергероям, – уже Сальватьеррята меня чурались, словно опасаясь недоступных им колдовских чар. Они соглашались ко мне присоединиться, только если видели, что затеянная мной игра требует перевоплощения: в ковбоя, в Робин Гуда, в Тарзана. Превращение в персонажей затеянного мной спектакля казалось им чем-то совершенно естественным, и свои роли они исполняли рьяно, с вдохновением, рядом с которым бледнели мои жалкие режиссерские замыслы, – Сальватьеррята были прирожденные актеры.

На моем теле остались шрамы от «испытаний», которым меня подвергали Сальватьеррята. Любопытно, что боль я напрочь забыл, зато живо помню, как радостно было впервые обогнать Лилу – мы скакали на лошадях босиком, и я стер ногу о стремя – или, ободрав ладони, достать орех с самой верхушки куста. На карте моего тела эти отметины обозначают дни, когда я чему-то научился. К детям Сальватьерры я не испытываю ничего, кроме благодарности. Они тоже знали, что такое Принцип Необходимости. Не создай они условия, вынудившие меня перемениться, я и сегодня оставался бы в Доррего чужаком, иностранцем, незваным гостем.

65. Мы приезжаем на ферму, и я превращаюсь в «Репортера Эссо»

Путешествие прошло мирно – Гном почти всю дорогу спал. Обсудив это редкостное явление, мы сделали неожиданное открытие. Ночью мама три раза поднимала его с постели и водила в туалет, чтобы он не намочил постель. Но и я, проснувшись ни свет ни заря, сводил его один раз, а папа – еще два раза. Каждый из нас не подозревал о стараниях остальных. В эту ночь сонный Гном сделал столько рейсов по коридору туда и обратно, сколько никогда не совершал днем, в состоянии бодрствования.

Заслышав истошное тарахтение «ситроена», бабушка с дедушкой выбежали нас встречать. Дедушка был все такой же тучный; помню, он кутался в пончо из шерсти викуньи. Бабушка, высокая и тоненькая, в любой одежде выглядела элегантно. Рядом с приземистым ноликом – дедушкой – она походила на цифру один: вместе эти единица и ноль составляли бинарную систему счисления, на которой держалась вселенная Доррего.

Выспавшийся Гном вручил дедушке первый подарок – коробку сигар «Ромео и Джульетта». А я – второй, бутылку «Джонни Уокера» с черной этикеткой. Подарки были беспроигрышные – мы знали, что дедушке они не могут не понравиться. Но все равно он умудрился подколоть папу.

– Глянь-ка, мать, – сказал он бабушке, показывая ей сигары и виски. – Не возьму в толк то ли они меня побаловать решили, то ли в гроб свести!

Папа покосился на маму, словно говоря ей: «Вот видишь! Так я и думал!»

Вдобавок дедушка вздумал подчеркнуть, как давно он нас не видел. Сообщил, сколько месяцев, дней и часов миновало; он им вел точный счет – или, по крайней мере, хотел это нам внушить.

– Очень-очень долго! – согласился с ним Гном.

И на этом дедушка умолк, полагая, что факты изложены и дело принято к рассмотрению самым неподкупным судом.

Да, на ферму мы выбирались нечасто. Все-таки это больше пятисот километров от Буэнос-Айреса – расстояние нешуточное, тем более для «ситроена». Обычно, если мы долго не наведывались в Доррего, дедушка с бабушкой сами приезжали к нам в гости. Но, очевидно, ссора в прошлые новогодние праздники была еще яростнее, чем обычно (кстати, вот еще одно преимущество в сельской местности – когда разговор принимает неприятный оборот, есть куда уйти, чтобы друг другу не мозолить глаза), и с тех пор мы не встречались.

За обедом (вкусным и обильным) беседа текла плавно и обошлось без стычек. Потолковали о ферме, но дедушка сам поспешил сменить тему. Обменялись вялыми замечаниями о положении в стране, но обе стороны чувствовали, что вопрос слишком больной, чтобы его касаться. В итоге центром внимания стали мы с Гномом: брат влез на стул и исполнил государственный гимн в своем варианте (про Бестраха и вратаря очизны), а я, вооружившись парой льняных салфеток, продемонстрировал все разнообразные морские узлы, которым выучился у Лукаса.

Наконец папа с мамой решили прилечь с дороги, дедушка закурил в гостиной «Ромео и Джульетту» (мало что так настраивает на мечтательный лад, как аромат хорошей сигары) и уселся в кресле у окна, созерцая вечерний пейзаж Неподалеку, у камина, Гном беседовал с обоими Гуфи. Он рассказывал жесткому Гуфи – новейшему прибавлению в семье, – что на этом самом месте я съел майского жука. Эту мемуароманию Гном унаследовал от бабушки: она вечно вела себя как экскурсовод Музея Нашего Счастья и каждое место воскрешало в ней какое-нибудь воспоминание, которым она была просто обязана поделиться с окружающими, даже если те слышали эту историю уже тысячу раз.

Я развалился в большом кресле, наслаждаясь моментом: обществом дедушки и бабушки, запахом сигарного дыма, полной безмятежностью субботнего вечера, который, казалось, не закончится никогда. Но выдержал я недолго. Какое-то подспудное беспокойство мешало мне сидеть спокойно.

Возможно, я был таким всегда, с тех пор, как меня извлекли из материнского чрева и вышвырнули в этот мир: я знаю, чего хочу и, соответственно, чего ищу, но стоит мне добиться желаемого, как я внутренне раздваиваюсь: часть души отказывается расслабиться и насладиться достигнутым, и я уже думаю о своей будущей судьбе, о том, что еще не сделано, о том, что только зреет. Этот вечер остался в моей памяти как момент истины: я впервые осознал свою ущербность. Я не умею жить сегодняшним днем. Какая-то часть моего сознания всегда находится не там, где меня видят, где я гипотетически нахожусь, а забегает в будущее и подает мне оттуда сигнал боевой тревоги.

– Когда ты меня научишь водить трактор? – спросил я у дедушки, который отрешенно сидел у окна, погрузившись в раздумья. (В детстве даже представить себе не можешь, сколько всего может твориться на душе у взрослого, сидящего с абсолютно невозмутимым видом.)

Дедушка выдул изо рта облако серого дыма и ответил:

– Да хоть сейчас.

Когда мы приезжали в Доррего, дедушке нравилось всюду таскать меня с собой. Если он вел трактор, я, вытянув шею, сидел рядом с ним в кабине. Если ему надо было куда-то ехать верхом (а наездник он был великолепный, несмотря на тучность), он всегда просил оседлать двух лошадей. Если надо было убирать помидоры, мы шли вместе, он со своей корзинкой, я со своей. Я точно знал (хотя никогда и не спрашивал об этом у дедушки), что так же он водил с собой маленького папу и что мое присутствие помогает ему не замечать пустоты рядом – а пустота эта зияла уже больше двадцати лет.

– Ну, как дела, постреленок? – спросил он с невинным видом, пока я практиковался в переключении передач. – Как там этот китаец из твоего класса поживает?

– Японец! – поправил я его, как обычно. Дедушка любил меня разыгрывать самым нелепым образом. Когда я учился в первом или втором классе, он шепнул мне: «А знаешь, я ясновидящий. У тебя в классе есть японец». Я разинул рот, но впоследствии, приобретя кое-какой жизненный опыт, сообразил: насчет японца дедушка просто предположил наудачу. Японцы, китайцы и корейцы учились почти во всех государственных школах. На дедушку работала теория вероятностей. И все же я всегда остерегался оспаривать его россказни – вдруг он и правда ясновидящий?

– Китаец, японец…

– Не знаю, как он поживает. Он в прошлом году уехал.

– Вот те на! А тот, другой? Как бишь его, Бертолотти, Бергамотти…

– Бертуччо!

– Как там твой Бертуччо?

Переключатель не поддавался. Я остервенело дернул его.

– Эй, эй, не торопись так. Тут сноровка нужна, не сила!

И тогда дедушка заметил, что со мной что-то неладно. Ясновидцем тут быть не требовалось.

– Скажешь, и Бертуччо тоже уехал?

Здесь мне следовало бы заявить, что я хорошенько продумал все возможные последствия своего признания, но это была бы неправда. Казалось, за обедом меня, точно разоблаченного шпиона, опоили «эликсиром истины»: в тот момент я ответил бы на любой дедушкин вопрос, даже на самую интимную, стыдную тему.

– Нет. Это я уехал. И Гном тоже. Мы теперь в католическую школу ходим. Священник – папин друг. С тех пор, как мы туда ходим, Гном хочет стать святым. Маму вышибли из лаборатории. Папа остался без конторы. Пришли какие-то люди и все переломали. Первое время он работал в барах, но теперь везде полно полицейских, и он работает дома. Только не у нас дома, в другом месте. Теперь мы живем на даче. Там полно жаб-самоубийц.