– Вы, ребята, вот что – поженитесь.
Была белая ночь. Мосты были разведены, по Неве буксиры тащили военные корабли. Мы не могли попасть на Васильевский, к Ване, мы медленно шли, обнявшись, по набережным, мимо «львов сторожевых», мимо Петра с простертою над нами рукою. Нева мягко, серебристо, с желтизною, отсвечивала не то вечернюю, не то будущую утреннюю зарю. Я остановилась, тронув рукой шершавый камень парапета. Ваня сказал:
– Я люблю тебя.
– А я тебя, – сказала я.
Мы целовались и снова шли по пустынной набережной, и Ваня читал своего любимого Фета:
От огней, от толпы беспощаднойНезаметно бежали мы прочь;Лишь вдвоем мы в тени здесь прохладной,Третья с нами лазурная ночь.
Ничего мне не надо было – только чувствовать руку Вани на плече, только слышать его тихий голос:
И этих грез в мировом дуновеньиКак дым несусь я и таю невольно,И в этом прозреньи, и в этом забвеньиЛегко мне жить и дышать мне не больно.
Дышать мне было легко, как никогда. Я бы могла идти так всю жизнь. Наверное, это и было счастье.
Я познакомила с Ваней тетю Леру и дядю Юру. По правде, я ожидала, что Ваня выберет момент и скажет, что мы решили пожениться. Он пил чай с тортом, отвечал на вопросы дяди Юры, тети Леры, но был задумчив и – я вдруг почувствовала – чем-то встревожен. Нет, он ничего не сказал. Да и, между прочим, ведь он не делал мне предложения – только сказал, что любит…
Я вышла его проводить и спросила: что-нибудь случилось?
Ваня посмотрел на меня своими удивительными глазами и ответил:
– У Зураба н-неприятности.
– А что такое?
– В-вызвали в комитет комсомола, обвинили в чуши несусветной… В н-низкопоклонстве…
Он от волнения, что ли, заикался больше обычного.
– Но это же действительно глупость, – сказала я. – Смешно даже вообразить, что Зураб низко кланяется чему-то.
Зураб Гоглидзе мне нравился больше всех других Ваниных друзей. Он был, я бы сказала, сама прямота. Сама непосредственность. Сын какого-то крупного работника в Кутаиси, секретаря не то райкома, не то горкома, он презрел обеспеченную жизнь, открывавшую ему – от рождения – доступ к привилегиям. В сорок третьем, едва стукнуло восемнадцать, Зураб пошел воевать. Отвоевав, возвратился домой, поступил было на юрфак Тбилисского университета, и уже отец, переведенный в грузинскую столицу с повышением, собирался устроить Зурабу квартиру, как вдруг неблагодарный сын «взбрыкнул копытами» (выражение самого Зураба). Перевелся в Ленинград, на философский факультет ЛГУ, жил в общаге на проспекте Добролюбова, никаких посылок и денежных переводов из Тбилиси не принимал категорически. «Я ас-ва-бо-дился, понимаешь?» – говорил он, горячо посверкивая глазами. Мне однажды заявил, что если бы так не любил Ваню, то непременно меня отбил. Милый, милый Зураб. Вот только очень был несдержан на язык.
– Он и не к-кланяется, – сказал Ваня. – Н-наговорил им дерзостей. Ну ладно… Юля, у тебя хорошие дядя с тетей. Ты, наверно, ждала, что я им… ну, что мы поженимся…
– Ничего я не ждала, – сказала я самолюбиво. – Вот еще!
Он посмотрел на меня пристально. Все-таки немного неуютно, когда читают мысли…
– Юля, я н-навряд ли когда-нибудь разбогатею…
– Зачем ты это говоришь?
– У меня н-нет ничего, кроме сотни книг и того, что на мне, из одежды. Но я хотел бы прожить жизнь честно, без вранья… Согласна ли ты…
Бог ты мой, сколько можно самоедствовать?! Я закрыла ему рот поцелуем. Демидов переулок, словно прищурясь, глядел на нас темными и освещенными (что было излишне для белой ночи) окнами.
Какое мне дело до скудости его имущества? Вот с этим, с этим человеком я хочу быть вместе до самого последнего дня. И больше не нужно ничего!
– Похить меня сегодня, – шепнула я, прильнув к Ване.
Он тихо засмеялся. Сегодня – нет. Сегодня ночью они с Зурабом и еще несколькими студентами – целая бригада – работают на станции, разгружают вагоны. А завтра…
– Ох и свадьбу закатим! Купим вина и п-пирожков. На Московском вокзале в буфете хорошие продают пирожки. С рисом и к-капустой…
– Нет, – сказала я, – купим шоколадных конфет.
– Ладно, Юленька. До завтра, моя хорошая.
Назавтра – четвертого июня – с утра я сдавала зачет по электрическим машинам. Потом забежала к себе на работу. Хоть у меня был отпуск для сдачи сессии, но кое-какие дела оставались, я сделала несколько копий синоптических карт, а потом позвонила Ване. Должно быть, он уже отоспался после ночной работы. У них телефон был в коридоре, трубку сняла одна из соседок, я узнала ее по писклявому голосу.
– Ваню? – пропищала она. – А кто спрашивает? А, Юля. Тут вот какое дело… Ваню арестовали…
Не помню, как я добралась, доехала до университетского общежития на Добролюбова. Общежитие гудело голосами, хлопали двери, в комнате, где жил Зураб, никого не было. Вихрастый малый, которого я остановила в коридоре, уставился на меня, спросил, понизив голос:
– Зачем тебе Гоглидзе? Арестован Гоглидзе. Шестерых ночью взяли. Пять философов, один историк…
Из автомата я позвонила Володе Колосову, очкарику в галстучке. У него отец был известным в городе терапевтом, профессором. Профессорская квартира долго не отвечала, потом женский голос спросил резковато, что мне нужно, и отрезал: «Володи нет». Посыпались отбойные гудки.
Нева была синяя, но то и дело ее накрывала тень от наплывающих на солнце облаков. Не помню, сколько времени я стояла на Республиканском мосту, глядя на медленно текущую воду. За спиной звенели трамвайные звоночки, слышались голоса и шарканье ног. В сущности, так просто это – перелезть через перила и…
Я приплелась домой смертельно усталая и повалилась на свою кушетку. Тетя Лера подсела ко мне:
– Ты чего? Экзамен провалила?
– Ваню арестовали, – сказала я с закрытыми глазами.
Тетя Лера выматерилась.
– Что ж теперь будет, Юля? А? – Она тронула меня за плечо.
Я подумала: больше ничего, ничего, ничего в моей жизни не будет. Даже слез не было. Только глухое, как сплошная черная стена, отчаяние.
Дядя Юра, приехав с работы и узнав об арестах, побледнел. Я поразилась: он просто стал белый, как молоко.
– Почему? За что? – спросил он. И, не дождавшись ответа, закричал сдавленным голосом: – Чем вы занимались, черт бы вас побрал? Трепотней, да?
Впервые я слышала, как кричат шепотом.
– Ты что, не понимаешь, какое время? – яростно продолжал он. – В газетах каждый день – о низкопоклонстве, о бдительности! А вы языки распустили! Философы! Идиоты!
Я чувствовала себя виноватой, хотя не знала, в чем именно.
На следующий день поехала в Петродворец, разыскала Николая. Он уже знал об арестах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});