– Щас поймёшь, дурень! – Сварог к сыну подошёл и тоже по уху врезал. Но Перуну с его медной башкой тот удар, что комариный укус – даже не почесался.
Сварог лицом помрачнел, и тут же вокруг всё потемнело, райские цветы лепестки сомкнули, словно перед бурей, пчёлы и прочие насекомые попрятались, птицы в кроны деревьев забились, не чирикают.
– Вот я как взъярился на тебя гневом родительским! – закричал Сварог. – Ажно иллюминация окружающая потухла!
А Перун на что уж глупее любой пробки, а наблюдательностью не обделён.
– Гы–гы–гы, батя!!! Правду говоришь, страшен гнев родительский, – а сам пальцем в небо тычет.
Посмотрел Сварог вверх, похолодел: зависло над ними облако Великого Рода. Чёрное, что туча грозовая, вихри крутятся, гром гремит, молнии простреливают.
– Да ты не трусь, – успокоил отца Перун. – Выговор – оно не страшно. Эта… собака лает, ветер относит!
– Ах ты… – задохнулся от возмущения райский управитель, жезл с земли поднял, замахнулся, а уму разуму сына не успел научить, помешал громогласный зов:
– С–свар–ррр–рог!!!
– Иду, батюшка, – тихо ответил Сварог, как сразу став меньше ростом и сгорбившись.
Дедушка Род сидел в каменном кресле, по подлокотникам пальцами постукивал.
– Что рассердило тебя, батя? Али позавтракать позабыл? – Издалека начал райский управитель, гадая, видел ли отец драку, какую они с Зевсом затеяли.
– Видел, видел, – прочёл его мысли Род. – Все в Ирие видели, ставки делали. К стыду моему я тоже поставил денежку. И не на тебя, ирод!
– Почему не на меня? – Райский управитель обиделся, до глубины души задело родительское неверие.
– А чего деньги зазря просира… гм… расходовать? Ты, Сварог, разум давно невесть где посеял, честь профыркал во время сегодняшней драки, а завтра, глядишь, и сад райский потеряешь! Когда ещё сказал тебе, дурню неразумному: принимай меры немедленные, а ты чего ходишь, бородой трясёшь и ничего не делаешь? Ишь, рукоприкладством вздумал заниматься, да что ж ты, наглецов энтих греческих тумаками спровадить вздумал? Им твои тумаки, дурень, что мёртвому припарка. Тут кардинально к вопросу подходить требуется, ибо обстановка военная.
– Да что ж ты, батюшка, мраку напускаешь? И откуда война меж родичами, хоть и дальними возмётся? Вон сегодня по Ирию ходил – мирно всё. Лада не то с Герой, не то с Юноной – путаю я их постоянно… Ну, да ладно, с гостьей одной каши кашеварили. Леля тоже занята была, с Венерой… али с Афродитой… тоже путаю… В общем, шуры–муры обсуждали, как лучше зелья варить да соблазнения применять советовались. Натуральный обмен культурным опытом идёт.
– Давай, давай, сперва опытом, а потом ещё и именами поменяйся. Да неужто не понимаешь ты, что удумали, интриганы грецкие да латынские? В доверие втереться, место в саду райском занять, да и прописаться на веки вечные. А заодно и в душах людей лукоморских место отвоевать. Делается это не нахрапом, с разбегу человеку веру не привьёшь, не заставишь от старого отказаться. Нахрапом только лбы порасшибать можно. А Зевс и прочие родственнички не лыком шиты оказались, понимают это. Вот только ты, Сварог, спохватился поздно, уж процесс во всю катушку разворачивается.
Сварогу и ответить нечего. Опять прав оказался отец, опять ситуацию полностью охватил. Из кусочков, каждый из которых положительный был сам по себе, общую картину сложил. И картина оказалась не такая красивая, как хотелось бы.
– Тебе, батя, сверху, конечно виднее, кругозором, так сказать, больше возможностей воспользоваться, – начал райский управитель, да забыл, какую мысль словами пытался выразить. Стоит, бороду на кулак наматывает.
– Уйди с моих глаз, непутята, – вздохнул Род, голову на грудь склонив. – И если не хочешь на коленях ползать, да у гостей своих, когда они хозяевами станут, вымаливать, чтоб пустили хоть под порогом переночевать, то включай мозги. Если они у тебя, конечно, имеются в твоей пустой башке… Уйди, кому сказал, с глаз моих, чтоб тебе провалиться!
Родительское слово – оно завсегда сбывается. Доброе слово добром для отпрыска обернётся, когда сбудется, а проклятье с губ сорвётся – куда деться? Провалился Сварог сквозь ткань облачную, в аккурат на дуб солнечный сверзился. В который раз ветки седалищем пересчитал. Встал, поохал, бока зашибленные потёр и, как отец велел, за ум взялся: объявил общую мобилизацию в Ирие. Птахи быстрые полетели слово родительское разносить, деток собирать. Да только интриги родня не зря плела – ни один не отозвался.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Эх, сынки мои милые, Услад и Ярила, на вас одна надежда осталась… – вздохнул Сварог. Вот так всегда – на одних детей не нахвалишься, какие послушные да правильные, в пример неслухам их ставишь, а как случится беда – толку с правильных да воспитанных никакого. Тут и начинаешь понимать сердцем родительским, зачем непослушные дети столь упрямы и мнением своим да желаниями не поступаются. Они–то и помогают любые беды одолеть, любое горе пережить, неслухи–то… Вот и Сварог, случились трудные дни, тут же самых непослушных сыновей вспомнил.
– И где ж вы сейчас, сынки мои непослушные? – Вздохнул он. – Живы ли, здоровы ли?
Ярила с Усладом и живы были, и здоровы. Правда, Услад всё ещё в бычьей шкуре бегал, но это за болезнь не считается. Это так, мелочи, здоровью не вредят. Ярила на спине Скарапеи сидел, над царством Пекельным круги нарезал, брата высматривая. В руках книгу Голубиную сжимал, боялся снова потерять. Без брата в Ирий примут, а вот без книжки этой ход в дом родимый заказан – старый Род не пустит в рай нарушившего слово, не выполнившего поручение.
Рядом Горыныч летел с другими седоками – Велесом и Вавилой. Велес тоже Услада высматривал, и по той же причине, что и Ярила: в Ирий вернуться хотел, к жене и сыну. Не знал, сколько времени они там, в одиночестве, живут. Душу Велесову крутило нехорошее предчувствие. Раньше он по инерции людскими понятиями жил, на время внимания не обращал. У людей как – сколько бы времени тебе не отпущено было, а конец всё равно один будет. И не сбежишь от смерти, не отвертишься, хоть два десятка лет проживёшь, хоть все сто. А у богов времени – что грязи, не меряно. Только сейчас понял Велес цену бессмертия, и такая же тоска охватила его. Ведь если ты вечен, то рядом с тобой умирают, а ты живёшь. Вот батюшка его, царь Вавила умрёт, а он, Власий–Велес, жить будет. И сёстры любимые умрут, а он будет здравствовать. И жена, Дубравушка милая, состарится, да душу на волю отпустит, а ему всё это смотреть, в путь провожать безвозвратный, а самому жить, жить, и жить бесконечно.
Вавила похожие чувства испытывал. Шибко задело его известие о том, что царица Кызыма по царству Пекельному бегает, ревностью обуянная, его ищет. Он–то думал, что жена с сыном новорожденным сидит, что дитё в порядке да под присмотром, а оказалось, что и отца нет, и мать отсутствует.
Кызыма не бегала, справедливости ради отметить надо, она вообще степенная женщина была, движений лишних не любила, суетой не увлекалась. Шла себе, и шла размеренно, не сбавляя темпа. И что мешок с волосатым обитателем ада за плечами тяжелел с каждым шагом, её не смущало. Степняки, они повальное увлечение кармой имеют – фатализму все, как один, подвержены. Раз так сделалось, значит так оно и надо. Не однажды оказывалось, что правильна эта позиция.
Царица Лукорморская шла, шла, с камня на камень перескакивала, через ручьи с водой кипящей переправлялась, на горы из костей человеческих сложенные карабкалась, да вниз спускалась. Наконец вышла на дорогу, что вела к горе, на вершине которой стоял замок Усоньши Виевны.
– Усоньша секир башка насовсем, – пробормотала Кызыма, каким–то неизвестным науке, наверное, чисто женским органом, почувствовав, что пришла к цели, нашла место жительства соперницы.
Прибавила она шагу, аркан на поясе подтянула, к подъёму на скалу приготовилась, да не тут–то было: выскочили на дорогу черти. Заросшие чёрной шерстью, рогатые, хвостами машут, копытами стучат, а сами плутовски улыбаются и похрюкивают, предвкушая хорошую пакость.