Читать интересную книгу Разгневанная земля - Евгения Яхнина

Нессельроде со страхом поднял глаза на царя. Николай требовал сообщать ему о всех случаях «крамолы», о которых доносили шефу жандармов Орлову его тайные агенты. На этот раз факты были особенно неприятны. Канцлер выпалил одним духом:

— Отпускной из гренадерского князя Суворова полка рядовой Александр Филиппов, будучи в питейном доме, где присутствовали и другие отпускные, сказал во всеуслышание: «Хотя государь и просит нас подраться в штыки, но мы с ним сыграем штуку», на что другие отвечали: «Так ему и надо», произнося при этом ругательные слова.

Царь нахмурился:

— Схвачены ли преступники?

— Арестованы Филиппов и ещё трое, выражавшие сочувствие его словам. Все содержатся в крепости.

— В арестантские роты всех четверых, бессрочно!.. — приказал Николай. — Дальше!

— Второго морского экипажа Семён Ракитин трактовал с разными классами народа, собравшимися в толпе на рынке, что государь не так-де распоряжается, много на крестьян кладёт налогов. На эти его дерзкие слова один из слушателей, студент Никитин, заметил: «Когда гвардия выступит в поход, вот тут-то и время устроить бунт, как сделали французы». — Переведя дыхание, Несельроде добавил: — Упомянутый Ракитин арестован, за студентом установлено неусыпное наблюдение, дабы выяснить, не входит ли он в какую-либо преступную организацию.

— Дельно! Докладывать впредь обо всём ежедневно. Ракитина судить военным судом. Усилить надзор за печатью. Особливо за «Современником» и за «Отечественными записками». На таможнях и почтах изымать заграничные издания. Пусть Булгарин печатает сведения о европейских делах.

Оставшись один, озабоченный государь долго шагал из угла в угол. Было от чего встревожиться! Министры правы: надо сперва навести порядок в собственном доме. Не до вмешательства теперь во французские дела!..

* * *

Главный начальник Третьего отделения и шеф жандармов граф Алексей Фёдорович Орлов беседовал с издателем и редактором «Северной пчелы» Фаддеем Булгариным в таком тоне, в каком обычно он вёл разговор со своими тайными агентами.

— Государь в высшей степени обеспокоен последними депешами наших послов. В Вене весьма тревожно. В венгерском собрании Кошут требует всеобщей конституции и автономии для Венгрии. Болезненный Фердинанд склонен на безумные уступки. Между тем ваша газет застыла на одном месте. Уже нельзя долее замалчивать европейские беспорядки, предоставляя населению питаться слухами и, что ещё хуже, искать нелегальных путей для получения заграничных сведений. Как мы ни боремся с этим, иностранная печать проникает к нам. Вот, смотрите! — Граф взял со стола несколько номеров «Журналь де деба», «Конститюсионель» и брошюру на немецком языке. — Это найдено у инженера Птицына, вчера возвратившегося из Парижа.

Булгарин впился глазами в обложку брошюры. Прочёл вслух:

— «Manifest der Kommunistischen Partei. Veröffentlicht im Februar 1848». — Потом тревожно уставился на собеседника. — Надеюсь, это не пройдёт ему безнаказанно?

— Разумеется. Преступник проявил себя не только тем, что скрытно привёз газеты и эту брошюру, но также и тем, что устно пропагандировал преимущества республики против самодержавия. Мне сообщили слова этого негодяя, утверждавшего, что «сто умов лучше одного».

— Арестован?

— Задержан в ту минуту, когда входил в подъезд, где живёт его приятель Белинский.

— Вот кто главный источник крамолы! Но дни его сочтены. Чахотка разрушила весь организм…

— Знаю. Да не о нём сейчас речь. Ваша «Пчела» больше принесёт пользы, когда будет не замалчивать европейские события, а освещать их как надобно, писать об анархии, которая царит во Франции, о том, что республиканцы разладили жизнь страны, закрывают фабрики и мастерские, о стонах безработных, выброшенных на улицу, о кровавой междоусобице… Не мне учить вас, Фаддей Бенедиктович…

Булгарин встал. Почтительно изогнувшись в поклоне, пробормотал:

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, тотчас приму меры…

Глава шестая

Вешние бури

Речь Кошута, произнесённая 3 марта с трибуны прессбургского Государственного собрания, с новой силой всколыхнула общественную жизнь столицы Австрийской империи, взбудораженную революцией во Франции. В пламенных словах Кошута был выражен суровый приговор отмирающему меттерниховскому режиму:

«От разлагающегося трупа венской правительственной системы на нас веет зачумлённый ветер, который леденит нервы и сковывает полёт нашего духа… Политика застывшего бюрократизма, которую воплощает венский Государственный совет, угрожает монархии беспорядками, а нашей родине — истощающими жертвами и бесконечными страданиями. Противоестественные политические системы могут удерживаться в течение известного времени потому, что между выносливостью наций и их отчаянием лежит долгий путь. Но наконец на наступает момент, когда становится в высшей степени опасным дальше поддерживать такие системы, потому что они изжили себя и смерть их неизбежна. И если есть в Вене человек, который, стремясь сохранить власть на небольшой остаток своих дней, ведёт опасную игру, рассчитывая на союз с другими абсолютистскими державами, то пусть он знает, что канцелярия и штык — плохие связующие средства… Я знаю, как больно видеть, когда часть за частью разрушается здание, создаваемое долгими годами. Но рок неумолим: если фундамент плох, здание должно рухнуть…»

Актовый зал Венского университета первый отозвался на набат, прозвучавший в прессбургском Государственном собрании. Среди студентов давно назревало недовольство. Полицейский надзор закрывал доступ в университет научной истине и свободной мысли. Студенты образовали «Союз борьбы за свободу». 12 марта на многочисленном собрании в актовом зале университета студенты различных национальностей — немцы, итальянцы, венгры, поляки, чехи, — объединённые стремлением свергнуть режим Меттерниха, приняли обращение к императору с требованием восстановить свободу преподавания и отменить цензуру. Вслед за студентами рабочие Глогницкого машиностроительного завод организовали собрание, на котором ораторы призывали выступить против феодально-абсолютистского гнёта. «Пусть, — говорили рабочие, — лозунг наших парижских братьев — свобода, равенство и братство — станет лозунгом и венских рабочих».

В районах, населённых студентами, в пивных и в частных квартирах постоянным явлением теперь стали собрания студенческих кружков. В отличие от прежнего времени, на этих сходках стали появляться рабочие и ремесленники, приглашённые студентами. На отдельных членов кружков возлагалась обязанность проникать в гущу народной массы, где идеи свободы и борьбы за освобождение находили плодородную почву.

Было далеко за полночь, когда Франц Калиш, медленно шагая по притихшей уже к этому времени Мариагильфской улице, направлялся в Фюнфгаузский район, где снимал комнату у безработного ткача Карла Мюллера. Впрочем, жилище Франца мало походило на комнату. Карл Мюллер уступил студенту маленький, сырой, неотапливаемый чулан. От жилья большинства венских студентов он выгодно отличался тем, что сюда проникал свет через небольшое, выходившее во двор окно. Правда, на зиму окно тщательно заделывалось досками. Это в некоторой степени служило защитой от беспрестанных ветров, свирепствовавших здесь больше, чем в других районах Вены, которая вообще не может похвалиться своим климатом.

Отсыревшие спички, распространяя запах серы, долго не загорались, и Франц потратил немало усилий, чтобы зажечь керосиновую лампу. Не раздеваясь, он сел на единственный стул и протянул под стол ноги. Франц был одет тепло. Бельё, платье да ещё пуховое одеяло — вот всё, что унёс с собой Франц, покидая богатый родительский дом. Только эти роскошные предметы и отличали его быт от быта полуголодной венской студенческой голытьбы.

Пользуясь любой оказией, фрау Калиш не раз посылала сыну то крупные, то небольшие суммы, умоляя его пожалеть любящую, страдающую мать и не отказываться от её помощи хотя бы до той поры, когда он окончит университет и станет сам зарабатывать. Франц неизменно возвращал эти подарки и, в свою очередь, в длинных письмах умолял мать не обижаться на него за то, что причиняет ей огорчения. В который раз он объяснял матери, почему не может поступить иначе, почему разрыв с родительским домом был для него единственным выходом.

«Пойми же, дорогая мама, что я не могу принимать деньги, которые ты так заботливо мне пересылаешь. Я знаю, как ты страдаешь, очутившись между двух огней, но верю, что сочувствие твоё на моей стороне и в сердце своём ты осуждаешь отца, хотя никогда не скажешь.

Я не могу от тебя требовать большего… пока. Я говорю “пока”, ибо убеждён, что ты скоро станешь на мою сторону хотя бы в той борьбе, которую я веду внутри нашей семьи. Не беспокойся обо мне. Я живу не хуже, а лучше большинства венских студентов, я даю уроки, делаю переводы. Как и все мои товарищи, я уверен, что скоро наступит время, когда бедному человеку жить станет легче».