Аббат пожал плечами.
– Ясно как день, – сказал он, – и велико же ваше простодушие, что вы сразу не догадались.
– Так вы думаете?.. – вскричал Дантес. – Какая подлость!
– Какой был почерк у Данглара?
– Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
– А каким почерком был написан донос?
– С наклоном влево.
Аббат улыбнулся.
– Измененным!
– Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
– Постойте, – сказал аббат.
Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
– Невероятно! – воскликнул он. – Как этот почерк похож на тот!
– Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, – продолжал аббат.
– Какое?
– Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга.
– Все-то вы изучили!.. Все знаете!
– Будем продолжать.
– Да, да.
– Перейдем ко второму вопросу.
– Я слушаю вас.
– Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
– Да, одному молодому человеку, который любил ее.
– Его имя?
– Фернан.
– Имя испанское.
– Он каталанец.
– Считаете ли вы, что он мог написать донос?
– Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
– Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
– Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
– Вы никому их не рассказывали?
– Никому.
– Даже невесте?
– Даже ей.
– Так это Данглар.
– Теперь я в этом уверен.
– Постойте… Знал ли Данглар Фернана?
– Нет… Да… Вспомнил!
– Что?
– За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке старика Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
– Их было только двое?
– Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый: он-то, верно, и познакомил их… портной Кадрусс. Но он был уже пьян… Постойте… постойте… Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница, лежали бумага, перья. – Дантес провел рукою по лбу. – О! Подлецы, подлецы!
– Хотите знать еще что-нибудь? – спросил аббат с улыбкой.
– Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать, почему меня допрашивали только один раз, почему меня обвинили без суда?
– Это уже посложнее, – сказал аббат. – Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов – это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые точные показания.
– Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам.
– Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или следователь?
– Помощник.
– Молодой, старый?
– Молодой, лет двадцати семи.
– Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, – сказал аббат. – Как он с вами обращался?
– Скорее ласково, нежели строго.
– Вы все ему рассказали?
– Все.
– Обращение его менялось во время допроса?
– На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
– Вашим несчастьем?
– Да.
– И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
– Во всяком случае, он дал мне явное доказательство своего участия.
– Какое именно?
– Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
– Которую? Донос?
– Нет, письмо.
– Вы уверены в этом?
– Это произошло на моих глазах.
– Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить.
– Честное слово, меня бросает в дрожь, – сказал Дантес, – неужели мир населен только тиграми и крокодилами?
– Да, но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
– Пожалуйста, будем продолжать!
– Извольте. Вы говорите, он сжег письмо?
– Да, и прибавил: «Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю ее».
– Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
– Вы думаете?
– Я уверен. К кому было письмо?
– К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрон, номер тринадцать.
– Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло?
– Может быть; он несколько раз заставил меня обещать – будто бы для моей же пользы, – не говорить никому об этом письме и взял с меня клятву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
– Нуартье! – повторил аббат. – Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии; знал Нуартье – жирондиста во время революции. А как звали вашего помощника прокурора?
– Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлением.
– Что с вами? – сказал он.
– Видите этот солнечный луч? – спросил аббат.
– Вижу.
– Ну так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами?
– Да.
– Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
– Да.
– Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесете имени Нуартье?
– Да.
– А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье – его отец!
Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за голову.
– Его отец! Его отец! – вскричал он.
– Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, – отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде казалось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, – все пришло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
– Мне надо побыть одному! – воскликнул он. – Я должен обдумать все это!
И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел тюремщик, Дантес сидел на койке с остановившимся взглядом и искаженным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и поклялся страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фариа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старому узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее выражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.
– Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о словах, сказанных мною.
– Почему? – спросил Дантес.
– Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, – жажду мщения.
Дантес улыбнулся.
– Поговорим о другом, – сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, уступая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях.
Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предметов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавателям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фантастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного человека сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, философских и социальных идей, где он привык парить.