Читать интересную книгу Щенки и псы Войны - Сергей Щербаков

— А-а! А-а! — Андрей выпустил АКМ и сполз вниз, не зная, куда деваться от нестерпимой режущей боли. Его пальцы судорожно скребли землю, между ними выдавливалась как крем от торта, липкая почва, вперемежку с опавшими листьями. Рядом, кто-то дико кричал. Подняв голову, он увидел как, развернувшись к нему, матерясь, прапорщик Стефаныч меняет «рожок». У его ног на четвереньках в луже, уткнувшись окровавленным лицом в землю, притулился кто-то из сержантов. То ли Афонин, то ли Елагин. Из-за хрипящего сержанта куда-то мимо Андрея смотрели неподвижные обезумевшие глаза рядового Свистунова, «душок» сжался в комок и что-то шептал побелевшими губами. В красном покрытом цыпками кулаке с разбитыми костяшками он сжимал маленькую потертую иконку на шнурке. По замурзанным щекам, оставляя борозды, текли слезы.

— Пи…дюлей, захотел?! Бери автомат, сука!! В лобешник дать?! — накинулся на «молодого» снайпер Володя Кныш, грубо пихая того сапогом в зад и замахиваясь прикладом разбитой «эсвэдэшки».

— Ахмеды, мать вашу, всю оптику изуродовали, мерзавцы! — отчаянно ругался он, не обращая никакого внимания на стрельбу и грохот вокруг.

Слева дружно огрызнулись пулеметными очередями «собры». Сквозь гул донеслось знакомое стрекотание «вертушек». Над колонной пронеслись Ми-8 из группы огневой поддержки, развернувшись, они вдарили «нурсами» по серым вершинам.

— Степан! Живем! — крикнул весь прокопченный старший лейтенант Колосков с дымящимся ПКМом, подползая к «бээмпешке».

— Савла, убили! — проорал ему в ответ «собр» Исаев, высовываясь из-под «звездочки». Он был весь ободран и грязен как трубочист. При взрыве его выбросило из кузова, и он неудачно упал лицом в месиво разбитой дороги, сломав при этом два пальца на правой руке. Безымянный и мизинец наполовину ушли внутрь ладони, теперь вместо них были какие-то жалкие, желтые от курева обрубки. Ухватив торчащие фаланги, Степан рывком вернул их на место. Но пальцы в разбитых суставах уже не слушались. Кисть опухла и превратилась в маленькую мягкую подушку. Не обращая на это внимания, «собровец» короткими жалящими очередями сдерживал огневые точки противника.

— Брата, не видел?!

— Виталий с Тимохиным по кювету в хвост подались, с фланга хотят «нохчей» обойти!

«Вертушки» дали залп ракетами и прошлись по зарослям плотным огнем из пулеметов. Когда один из них, отстрелявшись, выходил из атаки на вираж; в пике входил другой, накрывая «воинов аллаха» очередным залпом, не давая тем прийти в себя. «Ведущий» развернулся боком; и по укрывшимся боевикам, сея смерть, ударил закрепленный на растяжках в дверном проеме АГС-17. Веер разрывов прошелся по кустам и деревьям, за которыми укрылись нападавшие, выкашивая все живое вокруг. Второй Ми-8МТ, барражируя в стороне, обнаружил новую цель и саданул ракетами по замаскированным в низине двум «нивам»; одну тут же разнесло в куски, белая же с водителем кувыркнулась вверх колесами и вспыхнула как сухой соломенный сноп…

Мрачный Сафронов с «акаэсом» в руке в перемазанном сыром камуфляже обходил разгромленную колонну. Потери были значительные: сгорели два «урала», подорвался на радиоуправляемом фугасе тральщик (головной БМП с «катками»), чадил покореженный БТР, из которого чумазые бойцы спешно извлекали боекомплект. Двое убитых, одиннадцать раненых, из них трое тяжело. Перед «уралом» в колее у пробитого горящего ската накрытый потрепанным бронежилетом в луже крови покоился безголовый «двухсотый», младший сержант Мамонов. В кювете с раздробленными ногами, вниз лицом — ««собровец»» Савельев. Видно он пытался из последних сил отползти от горящей машины, прячась за стелющейся гарью, когда его настигла снайперская пуля, попавшая ему в спину.

— Раненых и «двухсотых» на борт! В темпе, сынки! В темпе!

Ми-8 приземлился в метрах двухстах за поворотом прямо на дорогу, более подходящей площадки не нашлось. Пилотская кабина провоняла пороховым дымом, под ногами на полу звякали, шуршали сотни стреляных гильз.

— Андрюха, потерпи, старик! Уже близко! — Старшина Баканов, задыхаясь, успокаивал Секирина, которого на брезенте с трудом тащили к вертолету. Заляпанные сапоги солдат скользили, чавкали и разъезжались на мокрой глине. У Андрея при каждом их шаге темнело в глазах, все внутри переворачивалось, разрывалось на части. Словно бритвой осколком ему располосовало бушлат и распороло брюшину. Если бы он не зажал ладонями живот, кишки вывалились бы наружу. Его наспех запеленали, обмотав бинтами вокруг туловища, и поволокли к вертолету.

— Братцы! Братцы, смольнуть, дайте! — прохрипел он из последних сил. — Помираю…

— Ты, чего, Секира, удумал? Я те, помру! Пачку-то живо начищу! — пригрозил сержант Головко.

Черномазый как негр пулеметчик Ромка Самурский в разорванной на груди «разгрузке», прикурив, сунул «примину» в его потрескавшиеся на бледном лице губы. Но Андрей потерял сознание, голова свесилась на бок, окурок выпал изо рта и, упав, затлел на воротнике бушлата. Он уже не слышал: ни гулко громыхающих солдатских сапог в грузовом отсеке Ми-8, когда загружали «двухсотых» и раненых; ни четырехэтажного мата бортмеханика, обнаружившего свежие пробоины в обшивке фюзеляжа; ни протяжных стонов майора Геращенко, раненого в бедро; ни гудящего рокота винтокрылой машины.

Пришел в себя он уже в госпитале на операционном столе, когда ему вводили в полость живота дренажные трубки. Ему повезло: внутренности оказались целы. Осколок лихо резанул ему поперек живот, по счастливой случайности не задев внутренних органов. Андрей лежал под капельницей совершенно обнаженный, «в чем мать родила», и чувствовал себя, явно, не в «своей тарелке». Вокруг сновали и возились с ним две молоденькие медсестры, одна светленькая с длинными волосами, другая — темненькая с короткой стрижкой и курносым носиком в зеленой операционной пижаме.

— Прикройте парня, а то замерзнет! Вон, уже гусиной кожей покрылся! Нечего, мужскими прелестями любоваться, бестыжие! Налюбуетесь еще! — прикрикнул на них седоватый хирург в очках, моя руки под краном.

Андрея прикрыли простыней.

— Ну, как дела, Самурай! — спросил он, улыбаясь, склонившись над ним.

— Почему, Самурай? — не понял Андрей.

— Ну, как же, Окаяма-сан, тебя же с «харакири» доставили! С распоротым брюхом, кишки все снаружи были. Теперь ты у нас Самурай. Крепко тебе повезло, приятель! Считай, в рубашке родился! Если б не сальник, «край» тебе паря!

— Какой еще сальник? Что это такое? — прошептал парень.

— Это, мой дорогой, такая жировая стенка, которая несет защитную функцию, прикрывает собой кишечник. Вот он то и спас тебя. Конечно, мы его немного укоротили без твоего согласия. Подрезали поврежденные части. Подлатали, одним словом.

На третий день Андрея из реанимационного отделения медсестры привезли на «каталке» в палату, где было ему приготовлено местечно у окна.

«Здравствуйте, дорогие мои, мама, папа и Танюшка! Пишу вам из госпиталя. Простите, что так долго не писал. Не хотел расстраивать вас, что в Чечню отправили. Только, пожалуйста, ради бога, не беспокойтесь. У меня все хорошо, все цело. И руки и ноги. Царапнуло слегка осколком по пузу, но ничего страшного, уже передвигаюсь потихоньку. На днях обещали снять швы. Доктор говорит, что я родился в рубашке, обещал через пару недель выписать. В апреле буду, наверняка, уже дома. В палате кроме меня еще пятеро раненых. Двое ребят-саперов из Грозного, десантник, два омоновца и кинолог наш, Виталька Приданцев. Все они в отличие от меня с тяжелыми ранениями. У Витальки левую кисть гранатой оторвало. Коля и Андрей, подорвались на фугасе, когда разминировали дорогу у блокпоста в Старопромысловском районе в Грозном. Десантнику Димке Короткову в горах пуля попала в грудь, пробив бронежилет; очнулся он в сугробе и всю ночь полз, пока его наши не подобрали. Обмороженные пальцы на ногах ему ампутировали. Он хорохорится, хотя ему не лучше других. Сержанты Сашок и Павел из челябинского ОМОНа попали в засаду на Аргунской дороге. Одного здорово посекло осколками. Другого — придавило подбитым бэтээром, раздробило кости. Лежит весь закованный в гипсовый панцирь, да еще и шутит по этому поводу. Говорит, что стал похож на мумию египетского фараона. Теперь его Рамзесом все кличут. Это главврач Евгений Львович его так назвал, он всем здесь прозвища дает. У меня кличка — Самурай, из-за шрама на животе. Есть в отделении еще трое «гладиаторов» из соседней палаты, бродят по коридору с торчащими навесу загипсованными руками. Пацаны в палате отличные. С ними не соскучишься. Вот только с Виталькой проблемы. Совсем ему плохо. Депрессия у него жуткая. Боимся за него, как бы чего с собой не сотворил. Ни с кем не разговаривает, целыми днями, молча, лежит, отвернувшись к стене. Его никто не трогает. Когда с ним пытаются заговорить, у него на глазах наворачиваются слезы, и он весь заходится от рыданий.