Читать интересную книгу Паранойя - Виктор Мартинович

Я хочу совершенно серьезно сказать тебе, что не позвал тебя потому, что я не успел ничего понять, ровным счетом ничего, ничего. Я помню себя кричащим на тебя, потом помню тебя, помню лужу любви к нему, которую ты пролила передо мной из своих рассуждений об аде, любовь и ад, и одиночество, и Акутагава — какая–то многослойная смесь, латте макиато. И ребенок! Ребенок! И когда я нашелся, что тебе ответить, — тебя уже не было, уже шлепнула, закрываясь, дверь.

Но я ведь верну тебя, Елизавета. Там, в маршрутке, я сразу же понял, что нужно делать. Мне нужно было на вокзал. Потому что если ты хочешь сбежать, исчезнуть, то сделать это можно только через вокзал. Причем — железнодорожный. Ты смеешься? Давай, Лиза, сделаем скидку на две вещи. Во–первых, я совсем недавно очень сильно промедлил, и это промедление вызвало тот самый тихий, деликатный щелчок, который до сих пор не дает мне спать. А стало быть, нужно было спешить. И я спешил. С той же интенсивностью и, увы, результативностью, с которой недавно медлил. И второе, Лиза. Второе. Я положил себе действовать исключительно по наитию. Наитие мне сказало: если вокзал, то железнодорожный. Я клянусь тебе, если бы ты убегала от меня через вокзал, это был бы именно он, жэдэ, он, и только он…

Понимаешь, ведь то, что я делал, было новым для нас. Ты меня звала, и я приходил. До сих пор мы всегда двигались навстречу друг другу. Тут же я кричал тебе вслед, а слышал — лишь твое учащенное дыхание, видел мечущиеся вдали полы плаща и даже не был уверен, ты ли это. Ах, если бы ты не бежала прочь, Лиза! Ах, если бы ты позвала меня! Или хотя бы на время остановилась оглянуться!

Вокзал встретил меня обилием отражений в стеклах. Я увидел массы людей, и мне показалось, что я спасен. Я следовал какой–то своей логике, которая тогда мне казалась железной: я ищу тебя среди людей. На ночных улицах города людей мало. На вокзале их много. Следовательно, вероятность того, что одним из прохожих, вот там, за спиной этого здоровяка с сумкой на колесиках, там, в полутьме кафе, там, на эскалаторе, что одним из прохожих, одной из случайно сгенерированных моим сознанием фигур в этом массовом скоплении ночного народа окажешься ты.

Я плыл на волнах своей радости и вглядывался в лица. Я обежал все три этажа (их ведь три, не правда ли?) по периметру. Я не нашел тебя, Лиза! Мое восприятие пошатнулось. Я вспомнил, что вероятность встречи с тобой не зависит от того, сколько случайных статистов вокруг. Что ты ушла. И что ты прячешься. Прячешься от меня, Лиза! И что искать тебя нужно так, будто ты не хочешь, чтобы тебя нашли. И что на вокзале я потому, что люди с его помощью уезжают из города.

Билет на международные рейсы можно купить, только предъявив паспорт. Я не знаю, как софит, освещающий мое меркнущее сознание, выудил эту мысль в толчее, творившейся у меня в голове. Я, кажется, тебе в этот момент доказывал, что нельзя, Лиза, любить человека и спать с другим. И что, коль скоро ты спала со мной, это означает, что ты… Но к черту! Я мчался к билетным кассам. Боже, как беспросветно я лгал, Лиза! Какое нагромождение несусветной ахинеи я выгрузил на овальную, в завитушках, голову кассирши, дождавшись своей очереди! Там было падение самолета над Алуштой, прервавшаяся связь, три месяца до свадьбы, и даже ребенок, кажется, там был. И, видно, то состояние, в котором я пребывал в тот момент, эта моя дерганая невменяемость, написанная крупными буквами на всклокоченной голове (без шапки, Лиза! Шапка и плащ куда–то делись!), заставили тетю войти в положение. Касса была закрыта, я был препровожден к дежурному по вокзалу, где воспроизвел историю во всей ее многократно ломаной путаности, нарисовав узор, который теперь вряд ли даже смог толком прочитать — а тогда спокойно держал его в голове и, не напрягаясь, снабжал все новыми деталями. Меня угостили чаем, между прочим, в подстаканнике, с продолговатым пакетиком сахара с поездом на обертке, который до сих пор шуршит и пересыпается у меня в брючном кармане. Мне торжественно сообщили, что гражданка с именем Елизавета Супранович в прошедшие три часа ни на один поезд не садилась, и в моей истории, в моей готической розетке лжи это значило, кажется, что–то очень позитивное. В общем, я сухо поблагодарил дежурного, ожидавшего, по крайней мере, падения на колени и вознесения молитвы Всевышнему, вменяемо поклонился сиськастой кассирше с барашком на голове, и в следующий момент я помню себя у расписания электричек. Вот здесь, признайся, я совершил ошибку. Мне следовало бы поставить крест на варианте с железнодорожным вокзалом сразу, еще там, в узеньком, освещенном унылой лампой дневного света кабинете дежурного. Но я продолжал не слышать тебя, убегающую от меня, и в этом, в этом–то, Лиза, и есть моя главная вина. Роль идущего по следу, следующего, следователя, — мне до глубины души мерзка.

Итак, в период между тем самым щелчком двери и моим прибытием на вокзал отошла лишь одна (последняя) электричка, на Оршу. Орша — это значит Петербург, здраво рассуждал я. Там рядом трасса, все «автостоперы» начинают свои походы на Питер с Орши. Доберешься до России, и там ты неуязвима — осядешь в каком–нибудь Минусинске, и никто там тебя — ни я, ни они… Я понял, что мне нужно мчаться в Оршу. Я прикинул, что, если гнать под сто двадцать, а на меньшее я, конечно же, не был согласен, я прибуду на вокзал одновременно с тобой. Я встречу тебя с электрички, мы обнимемся, я позову тебя, окликну — или что там еще от меня требовалось на счет «три» — и дальше мы будем вместе. Хоть Минусинск, хоть Обь с Енисеем.

Многократно отражаясь в стеклах вокзала, я помчался по эскалатору вниз, остановившись лишь однажды. Девица в кацавейке из серого, в леопардовые пятна, искусственного меха, с обветренными руками, цедившая кому–то кофе из эспрессо–машины в кафе на втором этаже вокзала, показалась мне внезапно похожей на тебя. Я сошел с эскалатора и стал в длинную (два человека!) очередь, с удивлением открывая, что в мире есть бутерброды с селедкой, чебуреки, пирожки с капустой, я сам смотрел на ее руки, и мне думалось, что твоим рукам было невыносимо холодно, когда ты ушла от меня, и что они наверняка могли вот так вот покрыться цыпками за разделяющие нас несколько часов. Собственно, я не исключал вероятность того, что она — это ты (при всем оказавшемся уже очевидным несходстве), до тех пор, пока не остановился прямо напротив нее, пока не заглянул в ее глаза и пока она не спросила у меня: «Добрый вечер?» Сразу же, на много лет вперед, я понял, что никогда не буду искать тебя среди девушек, торгующих в кафе чебуреками, до такой степени это было непохоже.

Я вернулся на ковер–самолет эскалатора, но этот ее вопрос «Добрый вечер?» зародил в моей душе массу нехороших вопросов. Во–первых, отчего я решил, что ты поехала именно в Россию? Почему, если я так решил, непременно вбил себе в голову, что отправилась ты при этом с жэдэ вокзала, когда достаточно выйти в Уручье, поймать попутку, и через десять часов ты — в Москве? Вопросы были не ахти какие, но тот факт, что они возникли, меня насторожил. Я сошел с рельс наития, осознав, что никаким наитием вся эта моя истерика не была, что я по–прежнему ни черта не знаю о том, куда и зачем ты убежала и как долго можешь прятаться там от меня. Это был момент полной беспомощности, дополнявшийся тем, что стрелка на вокзальных часах приблизилась к полуночи, и что–то невероятно неотвратимое было в этом соединении двух векторов, длинного и покороче: дай им сойтись, и мы никогда не встретимся, а они сближались, сближались, сближа…

Прямо передо мной в вокзальном стекле отражались две исполинские башни ворот города, и я даже обернулся, чтобы понять, каким это чертом у меня за спиной, там, где должен быть зал ожидания, оказалось такое огромное здание. Но вместо этого я увидел эскалатор, девицу с аппаратом кофемашинного доения, нескольких случайных людей, в которых так глупо было ожидать распознать тебя! Я понял, что башни ворот не отражаются, а находятся за стеклом, перед которым я стою, и увидел свое собственное отражение где–то на уровне шестого этажа, и окончательно запутался.

И вот тут–то произошло озарение. Я вдруг очень явственно почувствовал, что ты и не думала убегать из города, что ты здесь, причем так рядом. Лиза, я знал, что ты в этой белоснежной гостиной на Маркса! Я ощутил твое присутствие там, как будто ты резко, резко, резко позвала меня, и я побежал, побежал, побежал спотыкаясь — потому что после такой ошибки не имел права на такси. Елизавета… Я до сих пор не знаю, как объяснить это ощущение. Быть может, ты мне поможешь? Как будто тебе было остро… Как будто тебе было больно, но не так, как мне сейчас, в этой полутьме, где я брежу этими воспоминаниями, но — физически, остро, булькающе, обрывающе больно. Как будто ты даже вскрикнула, Лиза? И я до сих пор не могу понять, что случилось? Ведь мне не показалось? Это точно была ты, я знаю этот теплый привкус нашей связи, наших разговоров, ведущихся на разных концах города, но потом пересказываемых нами друг другу с точностью до междометия. Почему ты вскрикнула? Ты ждала меня там и, не дождавшись и вскрикнув, ушла? Ты вскрикнула от того, что стрелки на часах соединились, а мы по–прежнему не были вместе?