Я некоторое время созерцал наполовину законченную картину. Потом посмотрел на Черепаху поверх старинного котла с водой, подвешенного между нами. Не замечая моего взгляда, он продолжал с энтузиазмом трудиться. С тех пор как мы с ним познакомились у мастера Такэды, ему удалось немного поправиться, а свойственный ему в те времена растерянно-испуганный взгляд сменился почти не сходившим с лица выражением детской радости. Кто-то, помнится, сравнил Черепаху со щенком, которого только что приласкали, и в тот день он мне действительно показался ужасно похожим на счастливого щенка.
– Скажи, Черепаха, – спросил я, – ты сейчас вполне доволен тем, как тебе работается?
– Очень доволен, Оно-сан, спасибо тебе! – незамедлительно откликнулся он. Затем все же посмотрел на меня и, улыбаясь, торопливо прибавил: – Хотя до тебя мне, конечно, еще далеко, Оно-сан.
Он продолжал писать, и я, немного понаблюдав за ним, снова спросил:
– А тебе никогда не хотелось попробовать какие-то иные, новые методы… иной подход к живописи?
– Иной подход, Оно-сан? – переспросил Черепаха, не поднимая глаз.
– Признайся, разве честолюбие не побуждает тебя создать когда-нибудь подлинно значительное произведение? Я имею в виду не просто очередную удачную работу, которой мы тут, на вилле, будем дружно восхищаться. Я говорю о произведении, имеющем истинную, непреходящую ценность. О работе, способной стать существенным вкладом в нашу национальную культуру. Именно в этом смысле я и говорил о необходимости иного подхода к творчеству.
Говоря это, я все время внимательно смотрел на него, но он так и не оторвал глаз от своего холста и ни на секунду не перестал писать.
– Честно говоря, Оно-сан, – сказал он, по-прежнему не глядя на меня, – человек, занимающий столь скромное положение, как я, всегда ищет каких-то новых подходов. Впрочем, за минувший год мне, кажется, удалось все же выйти на верную тропу. Видишь ли, я заметил, что в этом году Мори-сан все чаще останавливает свой благосклонный взгляд на моих работах. И я знаю: он мной доволен. И может, когда-нибудь мне даже будет позволено выставить и свои работы рядом с твоими замечательными картинами и работами самого сэнсэя. – Черепаха наконец взглянул на меня и смущенно рассмеялся. – Прости, Оно-сан, у меня, наверно, фантазия чересчур разыгралась, но такие мысли помогают мне добиваться поставленной цели.
Я решил пока оставить эту тему и попозже снова попытаться разговорить своего дружка и на этот раз добиться от него откровенности. Но события опередили меня.
Когда через несколько дней после того разговора солнечным утром я вошел на старую кухню, то сразу увидел Черепаху, который стоял на дощатом возвышении у задней стены и в упор смотрел на меня. Очутившись после яркого света в темноватой кухне, я не сразу сумел разглядеть настороженное, почти паническое выражение у него на лице, да и руку он, как-то странно дернувшись, поднес к груди так, словно хотел защититься от удара, и опустил ее далеко не сразу. Казалось, он меня боится! Но еще более странным было то, что он и не думал устанавливать мольберт и готовиться к обычной работе. А когда я с ним поздоровался, он мне не ответил. Подойдя ближе, я спросил:
– Что-нибудь не так?
– Оно-сан… – только и вымолвил он, как-то нервно оглянувшись через левое плечо. И я, проследив за его взглядом, увидел свою незаконченную картину, прикрытую тряпицей и повернутую к стене. Черепаха нервно указал на нее и сказал:
– Оно-сан, это что, шутка?
– Нет, Черепаха, – спокойно ответил я, влезая на доски. – Никакая это не шутка.
Я подошел к картине, откинул драпировку и повернул к себе. Черепаха немедленно отвел глаза.
– Друг мой, – сказал я, – однажды ты уже проявил мужество, прислушавшись ко мне, и мы вместе сделали важный шаг в своей карьере. И теперь я хочу снова спросить тебя: готов ли ты совершить еще один шаг вперед со мною вместе? Подумай.
Черепаха по-прежнему не смотрел ни на меня, ни на мою картину.
– Оно-сан, а наш учитель об этой твоей работе знает?
– Нет, пока не знает. Но я, пожалуй, уже мог бы ее ему показать. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я намерен писать только в такой манере. Да посмотри же на мою картину, Черепаха! Дай объяснить, что я хотел этим выразить. А потом, возможно, мы вместе преодолеем еще одну важную ступень.
Черепаха наконец повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
– Оно-сан, – почти прошептал он, – ты предатель! А теперь извини меня, пожалуйста.
И с этими словами он выбежал прочь.
Картину, из-за которой Черепаха совершенно утратил душевное равновесие, я назвал «Самодовольство» и, хотя она весьма недолго оставалась в моих руках, вложил в нее столько души, что и до сих пор помню ее в мельчайших подробностях; по-моему, я вполне мог бы по памяти восстановить ее и сегодня, если б захотел. На ее создание меня вдохновила одна уличная сценка, свидетелем которой я стал несколько раньше, гуляя по городу вместе с Мацудой.
В тот день мы, помнится, направлялись на встречу с коллегами Мацуды из общества «Окада-Сингэн», которым он давно хотел меня представить. Близился конец лета; самые жаркие дни уже миновали, но солнце все еще припекало вовсю, и я, следуя по стальному мосту за уверенно шагавшим Мацудой, без конца смахивал пот со лба и мечтал, чтобы Мацуда шел немного помедленнее. Он в тот день был в элегантном белом летнем пиджаке, а шляпу, как всегда, стильно надвинул чуточку на лоб. Шагал он быстро, но в то же время легко, без намека на спешку. А когда мы наконец остановились на середине моста, я с изумлением понял, что он, похоже, ничуть не страдает от жары.
– Между прочим, вид отсюда довольно интересный, – заметил он. – Тебе не кажется, Оно?
Вид с моста действительно открывался своеобразный: с обеих сторон громоздились мрачные стены двух предприятий, а между ними с трудом втиснулся жилой квартал – сплошное переплетение стен и крыш, крытых дешевой черепицей или рифленым железом. Район Нисидзуру и сегодня пользуется репутацией не самого благоустроенного, а в те дни все там было несравненно хуже. Если смотреть с моста, то человеку несведущему вполне могло показаться, что домишки внизу давно заброшены и уже наполовину разрушились; но более внимательный наблюдатель мог различить многочисленные крошечные фигурки людей, деловито сновавших меж домами, как муравьи среди камней.
– Ты только посмотри, Оно, – сказал Мацуда. – И таких мест в нашем городе становится все больше и больше! А ведь каких-то два-три года назад это было не такое уж плохое местечко. А теперь здесь одни трущобы. Все больше людей разоряются, становятся нищими и вынуждены покидать родные деревни и селиться в крупных городах, пополняя армию таких же, как они сами, страдальцев.
– Как все это ужасно! – вырвалось у меня. – Хочется хоть что-нибудь для них сделать.
Мацуда улыбнулся – одной из своих высокомерных улыбок, после которых я всегда чувствовал себя полным дураком.
– Прекрасные чувства! – насмешливо заметил он, поворачиваясь к трущобам спиной. – И все мы частенько выражаем их вслух. Едва ли не на каждом шагу. А между тем подобные поселения продолжают расти повсюду, как грибы-поганки. Потяни-ка носом как следует, друг Оно. И даже отсюда почувствуешь вонь тамошних сточных канав.
– Да, я уже заметил. Но неужели этот запах долетает сюда из такой дали?
Мацуда не ответил; он снова отвернулся и смотрел вниз; по лицу его блуждала странная улыбка.
– Политики и бизнесмены редко видят подобные места, – вновь заговорил он через некоторое время. – А если и видят, то с безопасного расстояния, как мы сейчас. Я сильно сомневаюсь, что многие из них хоть раз отважились пройтись по одному из таких кварталов. Честно говоря, сомневаюсь, что это оказалось под силу и большей части художников.
Почувствовав в его голосе вызов, я сказал:
– Я, например, не против такой прогулки, если, конечно, мы из-за этого не опоздаем к назначенной встрече.
– Напротив, мы даже километра два срежем, пройдя прямиком.