Женщина широко раскрывшимися глазами глянула Грабову в зрачки. И поручику опять показалось, что он сходит с ума.
Стекла в окне звякнули и посыпались осколками на пол. По улице, за стеной, прошел взрыв. Дом дрогнул. Женщина обернулась и всплеснула руками:
— Мати пречистая… К Осиновым… никак!
Переваливаясь, она побежала в соседнюю комнату. За ней заковыляла старуха. Грабов встал и, волоча ногу, за женщинами вслед вошел в полутемный покой — спальню, наверное, потому что сразу метнулись в глаза: двуспальная огромная кровать, киот, забитый иконами. Жарко топилась, мигая огоньками сквозь прорези дверцы, круглая железная печь. На диване лежала, топорщась шерстью, медвежья шуба. Грабов надел ее в рукава, распахнул дверцу печи и сел, вытянув ноги прямо к огню, не обращая внимания на женщин, метавшихся около окон.
* * *
— Горим! — прокаркала старуха.
Грабов поднял голову, отгоняя дремоту. В комнате пахло дымом. Поручик улыбнулся блаженно и опять закрыл глаза, чувствуя, как отходят, хотя и ломая суставы неистовой болью, ноги.
Где-то грохнуло. Старуха затрясла Грабова за воротник шубы…
— Вещи, вещи выносить надо… Пособляй, касатик. Пропадет добро… Ты сапоги возьми… нехорошо без сапог… Вон — в углу стоят: с покойного.
Грабов послушно, морщась от боли, натянул высокие тупоносые сапоги. Они были просторны, ноги не жало. Старуха указала ему на сундук. Он ухватил железную, ржавым визгом взвизгнувшую ручку и поволок сундук к двери. Комната, где лежал покойник, была полна дымом, сквозь дощатый потолок змеились желтые язычки, бородатый мужчина в фартуке — дворник, наверное, жмурясь и мотая шапкой, протаскивал в дверь боком турецкий диван. За ним следом Грабов, задыхаясь от дыма, выскочил во двор через черный ход. На снегу у ворот, от дома подальше, громоздился натасканный пестрый домашний скарб. Женщины выбежали из дома, таща какие-то свертки. С трудом подволок Грабов к общей груде свой железом окованный сундук.
— Бегом… марш!
Сквозь приоткрытые створы мелькнули солдатские тени. Вдова бросила ношу и с воплем побежала на улицу:
— Батюшки!.. Спасители наши!.. Не дайте сгореть… Царю служил… За царя сказнили, злодеи…
Солдаты остановились. Распахнулись ворота. Грабов увидел серые офицерские шинели, знакомые лица. Бржозовский… Кар-ницкий… Карнович… Они вошли во двор беглым шагом, направляясь к дому.
— Грабов?..
Грабов продолжал стоять, как был, с непокрытой головой, в тупоносых мертвячьих сапогах, в тяжелой медвежьей шубе. Он держался за ручку торчком стоявшего на снегу сундука.
— Ваш? — радостно и стыдливо пропел женский голос. — Вот, чуяло сердце. Как же, как же, укрыли… Без памяти, в одном белье прибежал.
Карницкий наклонился и отвернул полу шубы. Из-под полы выглянули лиловые шелковые кальсоны.
— Где мундир? — ледяным голосом спросил капитан Карнович: он был из трех старшим.
Грабов запахнул крепче шубу и ничего не ответил. Перешептываясь, густой толпой стояли в воротах солдаты.
Молчание было недолгим. Карнович кивком головы показал на горевший дом:
— Надо ж вынести гроб. Смотри, рухнет… — И, обходя взглядом Грабова, крикнул: — Троих охотников… Укажи им, Карницкий.
Трое солдат побежали с Карницким к черному ходу. Следом за ними отошли к дому Карнович и Бржозовский. Женщины, перешептываясь, испуганно попятились от Грабова.
Он тронул застывшее на морозе лицо и сел на сундук, старательно оправив полы. Карницкий и три солдата в дымящихся шинелях вынесли гроб. Вдова запричитала. С глухим треском рухнула крыша.
Гроб опустили на землю неподалеку от Грабова. Солдаты, хватая пригоршнями снег, тушили тлевшие полы. В воротах замаячили верховые. Карнович поспешно пошел кому-то навстречу, рапортуя. Потом раздалась команда. Бржозовский и Карницкий, взяв под козырек, скосив по-уставному глаза на убитого охранника, повернулись и пошли к воротам вдогон уже стронувшимся рядам.
Шкура, не стоившая выделки
— Дожил, Дронов, а? Сам Его Императорское Величество государь император с тобой, армейщиной окопной, похристосоваться изволит, чувствуешь? Морду в десяти водах вымыл? Вшу прибрал? Смотри, ежели где, храни Бог, проявится на высочайшее зрение — быть тебе в арестантских по скончании века.
Жесткая фельдфебельская ладонь легла на щеку Дронова отнюдь, впрочем, на этот раз не карательно, а скорее любовно: Дронов — служака, фронтовик из лучших, два креста, отличия военного ордена. А все же щеку проверить надо: вдруг да колется?
Но щека — на совесть. Ротный цирюльник мало-мало не спустил кожу. Бритва тупая, спешным порядком — прямо сказать, по тревоге — приказано навести красоту на всю роту: где тут точить? Величество нагрянуло нежданно-негаданно. То все в тылу сидел невылазно верховный главнокомандующий, а сейчас чуть ли не к самым позициям загнался… И притом не как-нибудь — христосоваться с солдатиками по случаю праздника светлой и пресвятой Пасхи.
Проездом, конечное дело: путь ему в Питер, только кружной дорогой поехал, чтобы мимо окопов… Но ежели и так: все равно неспроста это он:
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес!
— Что-нибудь да есть.
— Есть! "Приказ XII армии № 14.
3 января.
Перед последней нашей атакой, закончившейся столь блестящим успехом, к сожалению, радость наша и счастье победы были омрачены двумя печальными случаями. Три роты одного из славных сибирских полков, забыв долг перед отечеством и присягу перед Богом, пробовали уклониться от боя, заявив своим начальникам, что обороняться они будут, но наступать не хотят. Второй случай был в другом сибирском полку, в котором две роты, двинутые в наступление, вскоре повернули назад без всякого со стороны противника давления, причем офицерам, пытавшимся вернуть к исполнению долга этих трусов, они угрожали оружием. Принятыми мерами мы добились славной победы и без этих малодушных изменников, нашедших возможным ставить шкурный вопрос выше священного долга перед государем и родиной…
… Смутьяны были преданы военно-полевому суду и наказаны по всей строгости закона. Двадцать четыре человека одного полка и тринадцать другого были казнены и умерли позорной смертью преступников. Несколько десятков менее виновных преданы военному суду… Все унтер-офицеры возмутившихся рот разжалованы в рядовые, и все чины этих рот, до офицеров включительно, раскассированы по всем частям армии и будут носить на себе печать позора до тех пор, пока особенными подвигами на поле чести не смоют его…
К сожалению, эти несколько сот сознательных и несознательных изменников бросили тень и на честь и славу своих полков, своего знамени. Да поможет Господь этим полкам восстановить в боях в скорейшее время свое доброе имя, а пока у них большой и очень большой долг перед алтарем отечества и престолом государя императора. Из того, что выяснилось до сих пор, прихожу к заключению, что среди солдат ведется преступная агитация лицами, сознательно или несознательно состоящими в услужении врагу. Вероломный немец потерял давно надежду победить нас в честном бою, и теперь все его усилия направлены к тому, чтобы ослабить нас внутренними смутами… За деньги он находит ловких агитаторов, которые в свою очередь, прикидываясь идейностью, стараются вербовать доверчивых и наивных, чтобы сбить их с пути чести и долга… Кое-где подобные агитаторы достигли своих преступных целей…
…Позорно погибших предателей никто не пожалеет, разве какой-нибудь уклоняющийся еще от закона им подобный преступник. Их имена будут произноситься с презрением всеми. Вырвав их из своей среды, мы устранили опасную заразу, могшую подточить могущество великой России. Пусть же эти недостойные сыны России будут нашей последней очистительной жертвой… Пусть их гибель приведет в трепет подлого и злого немца. Но будем же все, от генерала до рядового, настороже.
Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах непременно офицерам, изучив и обдумав его основательно и разъяснив всесторонне нижним чинам.
Командующий армией генерал от инфантерии Радко Дмитриев.
С подлинным верно:
Начальник штаба генерал-лейтенант Беляев".
* * * "Леша, милый, здравствуй! Пользуюсь оказией (товарищ едет в Питер), чтобы сообщить, что жив, хотя неделю был в боях. Командующий наш Радко-Дмитриев в приказе хвастается, что "принятыми мерами" достигнута была "славная победа". Так вот: «меры» заключались в том, что сзади тех батальонов, которые посылались в атаку, были поставлены наши же пулеметы и с помощью этих пулеметов солдатское пушечное мясо гналось на убой. Столько при этом пострадало наших солдат от наших пулеметов и от пуль немецких, Радко умалчивает; да это и трудно установить; могу сказать только, что через наш эвакуационный пункт (главный) прошло за неделю раненых восемь тысяч, то есть целый корпус… Сколько было убито и пропало без вести тайна. Что касается самой победы, то состояла она в том, что, гоня в течение недели на немцев при помощи пулеметов батальон за батальоном, мы заняли "пулеметную горку", то есть на очень небольшом пространстве первые немецкие окопы. Вот и все…