Читать интересную книгу Твоя заря - Олесь Гончар

- Ну и артист! Ну и душехват!

А когда в толпе где-нибудь в это время была и Надька Винниковна, то на нее, разгоревшуюся от затаенной гордости, оглядывались девчата, завистливо радуясь: вот такого сумела причаровать, увлечь, без памяти сумела в себя влюбить!..

А я знаю, а я знаю,

Чого зоря ясна...

Если же говорить о нас, школьниках, то мы теперь еще больше были преданы своему учителю, верили каждому его слову, и нам даже странно было, отчего нс всех ему удается повернуть к созу, ведь его так слушают, когда он в неуемном своем порыве обращается к Терновщино с крыльца сельсовета.

Потому, когда нам велит Микола Васильевич: "Юная пионерия, сегодня на хутора!" - мы воспринимаем этот призыв с бурной детской радостью, нас воодушевляет жажда геройства, а вместе с тем всплывает в душе и желание расплаты за те обиды, оскорбления и жестокости, что причинили Терновщине хутора, ее извечные враги. Непременно вспомнятся хуторские собаки, что где-то там тебя настращали, не подпустив к колодцу, промелькнет издева тельская чья-то рожа, представится и тот перекошенный исступленной яростью кулацкий выкормыш, что готов был до смерти затоптать нашу Ялосоветку за ржаной стебелек тогда на Фондовых землях... Где-то он есть же там, рыжий тот бандит, где-то гноит припрятанный хлеб в ямах да точит на нас свои вилы кулацкие... Значит - к бою! Что школу пропустим - нс беда, это же сам учитель позволяет, более того, сам зовет нас в поход. Зато как увлекательно будет там, когда, презирая опасность, придется шарить по кулацким чердакам, выискивать в полутьме, в густой пау тине, покрытые пылью разные книжки да журналы, шлыки да башлыки, а может, где попадется и наган или горсть ржавых патронов... Ведь нас посылали в такие щели, куда взрослому не пролезть: вот ты под печью проверь ту пещеру (она называется дук), а ты спустись в засеку, посмотри, что там, потом лезьте, хлопцы, под рубленую камору, а напоследок под стрехой проползите по всему чердаку, не скрыт ли где кулацкий обрез. Это же интереснейшее развлечение для нас! И если кому-то из малышей и впрямь удавалось нащупать в темноте и выдернуть из стрехи тяжеленную, чего-то ждавшую саблю пли обрез, это наполняло нас чувством правоты, и тогда уж причитания и слезы хуторских женщин не так терзали наши детские души.

А когда вставали над только что разрытой ямой, где гно идея хлеб и откуда разило прелью и плесенью загубленного зерна, это еще больше убеждало нас в себе, истребленный хлеб оправдывал все, что здесь происходило, и не страшно было теперь выстукивать и ковырять беленые, с нетушками стены, долбить пол, потрошить каморы,- ничей уже плач после этого тронуть бригаду не мог.

Учитель Микола Васильевич садился за стол и, стиснув зубы, с бледным, ледяным лицом принимался составлять акт, молодые фурманы выметали засеки, грузили хлеб в сани, а Мина Омслькович тем временем, забравшись гденибудь в кладовку, наспех уплетал хозяйские, облитые смальцем колбасы.

Вот он, вытирая рукавом жирные губы, выходит из кладовки, довольный, подмигивает нам:

- Разговелся! После долгого поста разговелся!.. И вы, хлопцы, не стесняйтесь, не цацкайтесь, вы же - классовы дети, не какие-нибудь белоручки, а здесь все живоглоты, пиявки! - объясняет нам Мина, что к чему.- Говорил я им: доберемся - вот и добрались! Теперь не трепыхне тесь! А то, вишь, еще издеваются: "Поскольку хлеба нет, жертвую для коммуны... кило маку!" Мы вам покажем - ки-ломаку!

Мина Омелькович не в силах уйти из кулацкой хаты, не прихватив хоть какой пустяк, чтоб руки не гуляли, скажем, мимоходом тащит с жердины хозяйский латаный, из курча вого барана кожух, но тут не обойдется без возни, ибо разъяренная хозяйка, откуда ни возьмись, обеими руками вцепится в тот кожух с другого конца. И уже, в точности как те двое скифов, что растягивают овечью шкуру на недавно найденной в одном из курганов золотой пекторали, тащат кожух каждый к себе:

Пусти, ирод!

- Нет, ты пусти...

Отдай, слышишь?

- Глухой, не слышу!

- А чтоб ты кукушки не услыхал!

Проклятье кукушкой заметно смущает Мину, но только на мгновение:

Это ты меня, безбожпика-позаможпика, кукушкой хочешь испугать? Так вот же тебе за это! - И он с такой силой дергает свою добычу, что тот гнилой кожух на глазах расползается надвое: полкожуха у Мины в руке, а полкожуха у его супротивницы. Пусть же ни тебе ни мне!

И он бросает свой обрывок под ноги, а глазами прядет уже куда-то на печь, и только учитель, появляясь со двора на вопли, усмирит Минин аппетит.

За эти дни Мина Омелькович даже располнел - что значит оказаться человеку в своей стихии! Раньше, бывало, ходит, словно истаявший, серый, щеки позападали, под глазами припухлости, как от вечного спанья, а теперь лицо его округлилось, оп весь пышет румянцем, особенно когда мы, покинув распотрошенный хутор, опять вылетаем на санях в открытое поле, где так и бреет ветром и мороз аж почет. Иногда мы возвращаемся в село уже ночью, при луне, полозья поют, пх пенье далеко разносится по засне женным полям. Угнездившись в кулацких дерюгах да армяках, от которых разит скотным двором и которые теперь будут оприходованы как созовское имущество, мы, пионерята, еще в нервном напряжении, с каким-то птичьим инстинктом жмемся к своему Миколе Васильевичу, ощущая себя как бы уютнее рядом с ним после всего пережитого на хуторах.

Мина Омелькович, после бурных хлопот дня, будучи в настроении, полный кипучей, деятельной силы, подбадривает нас, что вот так, мол, и должно закаляться в борьбе с классовым врагом, с теми, кто умышленно не желает сдавать, "полнить" хлеб и кто к Терновщине никогда не имел ни капли сочувствия. Вспоминалось ему, как в голодные годы терновщанские женщины ходили одалживаться по хуторам и как их там травили собаками, рассказывает нам о слободских девушках, которые в расцвете красоты вынуждены были идти к тем мироедам наниматься и с какой издевательской надменностью их там встречали:

"Ладно, девка, возьму уж тебя... Руки твои, вилы наши!"

Когда встречный ветер слишком уже обжигал нас, Мина Омелькович заботливо кутал своего сынка в кулацкий армяк, еще и башлыком укрывал, чтоб уши парень не отморозил, а заметив, что Грицык чем-то взволнован, наклонялся к нему и встревоженно выспрашивал:

- Гришаня, у тебя ничего не болит?

Хрупкий мальчуган этот Гришаня, от природы удался болезненным да еще с кобылы маленьким упал, разбился так, что хворал всю осень, Мина Омелькович с горя места себе не находил и даже сам водил мальчика куда-то аж в Перегоновку к знаменитой косоглазой ворожее, которая людям переполох выливала, она и Грицыку крутила на голове миску с растопленным в воде воском, выгоняя из парня страх. И вот тогда, хворая, Гришаня почему-то особенно потянулся к музыке и попросил отца, чтобы он заказал у братьев Бондаренков для него кларнет. Бондаренки - это для Терновщины гроздь талантов, четверо их, братьев, и все музыканты. Но не только по всем свадьбам они играют, славятся они тем, что сами для себя делают инструменты - балалайки, кларнеты и даже настоящие скрипки получаются в их способных руках, не говоря уж о том, что и в Козельске никто лучше их не сумел бы натянуть бубен или барабан из бычьей, а то и заячьей шкуры.

В воскресенье, когда Бондаренки выходят на майдан веселить музыкой родную Терновщину, Гришаня всякий раз льнет к ним поближе, он готов выполнить любую волю музыкантов, лишь бы позволили ему тренькнуть на балалайке или дунуть в кларнет. Вот и возникло у него во время болезни такое желание - иметь настоящий инструмент, и Мина без колебаний пообещал своему единственному исполнить его волю, сказал, что последних штанов лишится, а кларнет ему будет! И правда сдержал слово.

Спустя какое-то время принес Гришане от Бондаренков тот маленький самодельный кларнет с кнопками перламутре выми, и когда Гришаня приложил его к устам и извлек из дудочки звук, похожий на звук горлицы, то сразу и выздоровел.

Услужливый, такой безотказный этот Гришаня, наш неизменный товарищ. Сам не пасет, потому что некого, но в степь к нам прибегает летом коров за сказки заворачивать. Старшие хлопцы - это же аристократы наши, лодыри знатные, они лежат целыми днями на меже да кизяки курят, в небо поплевывая, разные, даже срамные раздобары плетут, а меньших гоняют, чтобы их коров заворачивали Гришаня готов им целые дни прислуживать, послушно сделает и то, и это, только бы они сказки ему рассказывали, пусть даже и те, которые они зачастую сами тут же и придумывают. Изо всех нас Гришаня, кажется, наибольше нравится Настусе - и за кларнет, который он иногда берет в школу, чтобы потешить товарищей на переменке, и за кротость и мягкость натуры, да еще, кроме всего, он умел очень славно голубых котов рисовать - где-то ему Мина Омелькович (видно, выручили уполномоченные) такой карандаш достал, с абсолютно голубой сердцевиной. Иной раз Настуся яблоко украдкой сунет ему на переменке, тогда у Грицыка аж уши запылают от стыдливого ее подарка, и кто знает, не из таких ли первых проявлений детской приязни и затепливается между детьми то самое чувство, которое до поры где-то там лишь в завязи таится, а придет время, может, суждено будет ему ярко, в полную силу, расцвесть. Возможно, в предчувствии этого мы, мальчишки, когда хотим подразнить Гришаню, указываем ему на Настусю-хуторяночку: