Послѣ непрерывной часовой болтовни, во время которой Реновалесъ молча пожиралъ графиню глазами, она приступала наконецъ къ важному дѣлу, къ отчаянному письму, заставившему маэстро бросить работу. Дѣло шло всегда о жизни и смерти! Честь ея зависѣла отъ согласія мазстро. Иной разъ она просила его размалевать вѣеръ какой-нибудь важной иностранкѣ, желавшей увезти изъ Испаніи на память хоть небольшое произведеніе кисти знаменитаго маэстро. Эта дама обратилась къ ней съ просьбой наканунѣ вечеромъ, на дипломатическомъ балу, зная о ея дружбѣ съ Реновалесомъ. Въ другой разъ она призывала его, чтобы попросить этюдъ или картинку изъ тѣхъ, что заполняли всѣ углы его мастерской, для какой-нибудь благотворительной лоттереи Женскаго Общества въ пользу бѣдныхъ женщинъ, утратившихъ добродѣтель, которымъ графиня и ея подруги считали своимъ долгомъ помочь.
– He стройте гримасъ, маэстро, не упрямьтесь. Эго непріятная сторона дружбы. Всѣ воображаютъ, что я имѣю большое вліяніе на знаменитаго художника, и обращаются ко мнѣ по стоянно съ просьбами, ставя меня въ неловкое положеніе… Васъ не знаютъ. Люди не имѣютъ понятія о томъ, какой вы гадкій и непокорный!
И она протягивала ему руку для поцѣлуя, съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ. Но чувствуя прикосновеніе его теплыхъ губъ и щекотку отъ бороды на мягкой бѣлой рукѣ, она начинала сопротивляться, смѣясь и вздрагивая
– Оставьте меня, Маріано. Я закричу! Я позову Мари. Больше я васъ никогда не приму въ спальнѣ. Вы недостойны довѣрія. Угомонитесь, маэстро, или я все разскажу Хосефинѣ.
Являясь иногда къ графинѣ по ея отчаянному письму, Реновалесъ находилъ ее блѣдною, съ темными кругами подъ глазами, какъ-будто она плакала всю ночь. При видѣ маэстро у нея снова появлялись на глазахъ слезы. Причиною ихъ были всегда любовныя огорченія изъ-за холодности Монтеверде. Онъ не показывался цѣлыми днями и избѣгалъ даже встрѣчи съ нею. Охъ, ужъ эти ученые! Онъ даже сказалъ ей однажды, что женщины служатъ помѣхою въ серьезныхъ занятіяхъ. А она то сходила по немъ съ ума, покорялась ему, какъ прислуга, терпѣла всѣ его прихоти и капризы и обожала его пылкою страстью женщины, которая старше своего любовника и отдаетъ себѣ отчетъ въ своемъ невыгодномъ положеіни.
– Ахъ, Реновалесъ, не влюбляйтесь никогда. Это форменный адъ. Вы не знаете, какъ счастливы люди, когда свободны отъ этихъ мукъ.
Но маэстро оставался безчувственнымъ къ ея слезамъ. Взбѣшенный ея откровенностями, онъ ходилъ по комнатѣ, сердито жестикулируя, точно дома въ мастерской, и говорилъ грубо и рѣзко, словно съ женщиною, которая открыла ему всѣ свои секреты и слабости. Чортъ возьми! Что ему за дѣло до всего этого? Она смѣетъ звать его для такихъ вещей!.. Но Конча жалобно вздыхала въ постели! Она была совсѣмъ одинока и очень несчастна. Маэстро былъ ея единственнымъ другомъ, отцомъ, братомъ. Кому же ей повѣдать свои горести, какъ не ему? И оживляясь изъ за молчанія маэстро, который чувствовалъ себя въ концѣ концовъ растроганнымъ ея слезами, она собиралась съ духомъ и высказывала свое желаніе. Реновалесъ долженъ былъ повидатьси съ Монтеверде и хорошенько отчитать его, чтобы тотъ одумался и не заставлялъ ее больше страдать. Докторъ глубоко уважалъ Реновалеса и былъ однимъ изъ его искреннѣйшихъ почктателей. Конча была твердо увѣрена въ томъ, что двухъ словъ маэстро будетъ достаточно для обращенія Монтеверде въ покорнаго агнца. Реновалесъ долженъ былъ показать, что она не одинока, что у нея есть защитникъ, что никто не смѣетъ безнаказанно смѣяться надъ нею.
Но она не успѣла высказать своей просьбы до конца, какъ художникъ въ бѣшенствѣ забѣгалъ вокругъ кровати, размахивая руками и отчаянно ругаясь.
– Чортъ побери! Только этого не доставало. Въ одинъ прекрасный день вы попросите, чтобы я вычистилъ ему сапоги. Да вы съ ума сошли, матушка! Что вы воображаете? Хватитъ вамъ графа въ видѣ объекта для насмѣшекъ. Оставьте меня въ покоѣ.
Но графиня металась по постели, громко заливаясь слезами отчаянія. Нѣтъ у нея друзей! Маэстро такой же, какъ другіе. Если онъ не исполнитъ ея желанія, то она положитъ конецъ ихъ дружбѣ. Обѣщать и клясться онъ умѣетъ, а когда дѣло доходитъ до маленькой жертвы, онъ сейчасъ на попятный.
И графиня хмурилась и принимала ледяной и грозный видъ оскорбленной королевы, обнажая при этомъ нечаянно свое бѣлое тѣло. Теперь она хорошо знала его и видѣла, что жестоко ошибалась, разсчитывая на его помощь. Смущенный ея гнѣвомъ, Реновалесъ пытался объясниться, но она дерзко останавливала его.
– Исполните вы мою просьбу илинѣтъ? Разъ… два…
Да, онъ исполнитъ ея желаніе; онъ уже такъ опустился, что еще одно униженіе ровно ничего не значитъ. Онъ отчитаетъ доктора и пвыскажетъ ему въ лицо упрекъ за пренебреженіе къ такому счастью. (Эти иослѣднія слова онъ произносилъ вполнѣ чистосердечно, и голосъ его дрожалъ отъ зависти). Что еще угодно отъ него грозной повелительницѣ? Она могла требовать, не стѣсняясь. Если нужно, онъ вызовегь графа со всѣми его орденами на дуэль и убьетъ его, чтобы дать ей свободу и возможность навѣки соединиться съ поганымъ докторишкой.
– Шутъ гороховый! – говорила Конча, радостно улыбаясь. – Вы симпатичны и милы, какъ никто, но всетаки скверный человѣкъ. Подойдите, сюда, гадкій.
И отодвинувъ прядку его волосъ, она поцѣловала художника въ лобъ, смѣясь надъ дѣйствіемъ своего поцѣлуя. Ноги его задрожали, а руки попытались обнять теплое, продушенное тѣло, которое ускользало отъ него подъ тонкую простыню.
– Я васъ только въ лобъ поцѣловала, – кричала Конча протестующимъ тономъ. – Это былъ братскій поцѣлуй, Маріано! Перестаньте же, вы дѣлаете мнѣ больно. Я закричу! Я позову горничную!
И она дѣйствительно закричала, признавая свою слабость и чувствуя, что должна скоро уступить дикому и властному напору. Рѣзкіе звуки электрическаго звонка наполнили извилистые корридоры внутреннихъ покоевъ. Дверь открылась, и вошла Мэри въ бѣломъ передникѣ и чепцѣ, серьезная и сдержанная. Привычка видѣть и понимать все дѣлала ея блѣдное, слегка улыбающееся лицо безстрастнымъ и совершенно равнодушнымъ.
Графиня протянула Реновалесу руку съ ласковымъ спокойствіемъ, какъ-будто приходъ горничной помѣшалъ ихъ прощанью, и высказала сожалѣніе, что онъ такъ скоро уходитъ. Вечеромъ они увидятся въ Королевскомъ театрѣ.
Когда художникъ вдохнулъ на улицѣ свѣжій воздухъ и очутился среди людей, ему показалось, что онъ очнулся отъ кошмара. Онъ чувствовалъ отвращеніе къ самому себѣ. «Ты – форменный дуракъ, маэстро». Онъ не могъ спокойно думать о своей слабости, побуждавшей его исполнять всѣ прихоти графини, и о глупомъ согласіи на посредничество между нею и любовникомъ. На лбу его горѣлъ еще поцѣлуй графини; онъ сохранялъ еще ясное ощущеніе атмосферы спальни, пропитанной ночнымъ дыханіемъ продушеннаго тѣла, Мысли его приняли оптимистическое направленіе. Шансы его стояли недурно. Предстоящій путь былъ непріятенъ, но велъ къ осуществлеиію его желаній.
Реновалесъ сталъ часто ходить въ театръ, потому что Конча требовапа этого, и проводилъ цѣлые вечера въ глубинѣ ея ложи, весело болтая съ нею. Милита смѣялась надъ перемѣною въ образѣ жизни отца, который имѣлъ обыкновеніе ложиться рано и приниматься за работу чуть не на разсвѣтѣ.
По болѣзни матери, молодая дѣвушка завѣдывала всѣмъ домомъ и помогала отцу надѣвать фракъ по вечерамъ, причесывая его и завязывая галстукъ среди веселаго смѣха и поцѣлуевъ.
– Папочка, да я не узнаю тебя! Ты совсѣмъ отбился отъ рукъ. Когда же ты возьмешь меня съ собою?
Но онъ всегда отговаривался подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Профессія его требовала, чтобы онъ показывался въ свѣтѣ; художники должны бывать въ обществѣ. А дочку онъ возьметъ съ собою… какъ-нибудь въ другой день. Сегодня же ему необходимо пойти одному, чтобы поговорить съ цѣлой массой народа въ театрѣ.
Въ немъ произошла еще одна перемѣна, вьізвавшая со стороны Милиты веселые толки: папа сталъ молодиться.
Волосы его каждую недѣлю теряли въ длинѣ подъ непочтительными ножницами, и борода укорачивалась такъ сильно, что вскорѣ отъ густого лѣса, придававшаго маэстро страшный видъ, осталась только легкая растительность. Ему не хотѣлось сравняться по внѣшности съ остальными людьми; онъ желалъ сохранить въ нѣкоторой степени наружность артиста, чтобы публика узнавала въ немъ великаго Реновалеса. Но несмотря на это, онъ старался быть, по возможности, похожимъ на изящную и хорошо одѣтую молодежь, окружавшую графиню.
Этотъ переворотъ не прошелъ незамѣченнымъ и для другихъ людей. Ученики академіи художествъ указывали на него пальцемъ изъ райка въ оперѣ или останавливались ночью на тротуарѣ, когда онъ проходилъ въ блестящемъ цилиндрѣ на коротко остриженной головѣ и въ разстегнутомъ пальто, изъ подъ котораго виднѣлась накрахмаленная грудь фрачной рубашки. Наивные и восторженные молодые люди представляли себѣ великаго маэстро передъ мольбертомъ, дикимъ, суровымъ и неприступнымъ, какъ Микель-Анджело въ своей мастерской. Встрѣчая же его въ совсѣмъ иномъ видѣ, они съ завкстью слѣдили за нимъ глазами. «Какъ развлекается маэстро!» И они представляли себѣ, какъ важныя дамы ссорятся изъ-за него, и вѣрили чистосердечно, что ни одна женщина не можетъ противостоять чарамъ такого великаго художника.