Читать интересную книгу Крыло голубиное - Андрей Косёнкин

А потом была ночь. В головах постели, уложенной на тридевяти снопах, горели свечи под образами. На другом поставце с караваями, глыбками сыра и перепечей[59] горели иные свечи — венчальные. На поставце же стояло двенадцать сосудов с разными медами, ковш и чарка без ручки и без носка, единая для него и для нее. Еще на одном столе, изукрашенные серебряной чернью, стояли две мисы — одна для ее ночной кики, другая для его постельного колпака, в ногах еще один стол для снятой одежды, и надо всем — последний высокий столец, с блюдами, горевшими золотом от свечного огня, куда молодые, помолясь перед встречей, бережно опустили снятые друг с друга нательные кресты и мощевики[60].

Всю ночь, не давая округе спать, призывно, бешено ржали и рвали узду привязанные во дворе у подклети трехлетние ярые жеребцы, чуя манящих кобылиц, привязанных здесь же, лишь в некотором от них отдалении…

А потом была еще одна ночь, и еще, и многие, многие ночи.

И странно, но каждая ночь с ней не походила на предыдущую, и бывало, что целый нескончаемо долгий день он ждал того ночного, тихого часа, когда в высокой светлице ее терема они останутся наконец вдвоем. Все Михаилу в ней было мило: и то, как костяным гребнем перед зеркалом она разбирала на пряди густые, тяжелые волосы, и то, как пытливо говорила с ним обо всем, пытаясь понять его душу, и то, как смеялась, и то, как грустила, и то, как сердилась, и даже то, как по-детски, всегда смущаясь после утехи, едва касалась пола маленькими точеными ножками, будто летела над ним, спеша укрыться за парчовой опоной, где стояли у нее водолеи с травяными настоями да лохань серебряная для омовения…

Думая о жене, об одном молил Михаил: чтобы Господь сподобил ее понести, дал им дите, да о том, чтобы, покуда он жив, не иссякла бы для него щедрость неутолимых прелестных милостей Анны.

Пятый уж год жили они бок о бок, а Михаилу все ее не хватало, все было мало, и сейчас он вдруг с мучительной истомой желания подумал, как было бы славно подхватить ее на руки, усадить на коня и умчаться с ней от ловчих, бояр и окольничих в Закольский Стан, Аннушкино сельцо, подаренное ей Ксенией Юрьевной на «вскрыванье». А там приказать нанести в повалушку медов, сыру и овощей, да чтоб притворили ставенки и уж до следующего утра не будили.

От жарких мыслей Михаил Ярославич по одну сторону дуба даже утробно ухнул, на другой же стороне неохватного дерева раздался чуть слышный, подавленный и закушенный зубами лукавый смешок Анны Дмитриевны.

Заливистый лай выжлей, рассеянный по всему лесу и доселе блуждавший в дальней дали, наконец определился в один слаженный гон и потихоньку стал приближаться. Чертя по лесу среди дерев крюки и зигзаги, затрещали сороки, предупреждая всех об опасности. Отгоняя вольные мысли, Михаил Ярославич заставил сосредоточиться себя на охоте. И вовремя.

Первой на поляну выскочила молода лосиха. Мягкая коричневая шерстка на боках гладко лоснилась, а темная гривка на холке стояла дыбом. Выскочив на опушку, она замерла с поднятой передней ногой, с вытянутой вперед шеей, сторожко дергая мокрым розовым носом. От края до края опушки было не более тридцати саженей.

— Ну, бей! — чуть было не крикнул Михаил Ярославич Анне.

«Бей!» — звенело в нем натянутой тетивой одно хлесткое слово.

Однако и кричать было уже поздно: следом за лосихой на поляну вышел огромный лось с жирной тяжелой «серьгой» на могучей шее. При всяком движении царственной горбоносой головы «серьга» под горлом перекатывалась и колыхалась. Не медля, но и не торопясь лось двинулся как раз к тому дубу, за которым хоронились князь и княгиня. Лось приближался. Видны уже стали налитые кровью, загнанные глаза. Однако страха в них не было, одна решимость покончить с врагом, тем более враг оказался рядом. Михаил Ярославич знал, что зверь видит его так же хорошо, как он видит лося. Где-то посреди поляны лось опустил к земле широкие, как соха, раскидистые рога, громко и низко всхлипнул влажным, горячим ртом, то ли выпуская, то ли вдыхая воздух, и пошел на князя, легко перебирая ногами по земле и вскидывая задом с куцым хвостом.

Краем глаза Михаил Ярославич видел, что, по-прежнему замерев и высоко подняв морду, лосиха все еще стоит под ударом. Однако никто ни в нее, ни в лося не стрелял, дожидаясь по уговору первой стрелы княгини. Анна медлила.

— Бей же! — не выдержав, шепотом выдохнул Михаил Ярославич.

И княгиня ударила. Но не в лосиху, а в лося. Не нанеся ему вреда, стрела застряла в складчатой жирной «серьге». Будто изумившись от боли, лось поднял от земли голову и с трубным ревом кинулся к князю, готовый затоптать врага жесткими, раздвоенными копытами.

Михаил Ярославич едва успел отбросить в сторону уже бесполезный лук, поднять копье и со всей силы метнуть его навстречу сохатому. Хоть и пущенное сильной рукой, копье, ободрав острием шкуру на твердой лобной кости, не остановило лося. В следующий миг князя должно было пропороть рогами, растоптать копытами, смять, раздавить громадной тушей, но здесь изо всех захоронов — дальних и ближних — в лося полетели стрелы и копья, пущенные окольничими. Лось рухнул, не добежав двух шагов до князя. Из нутра, хрипя, выталкивался остатний воздух, пеной вскипая на обвислых черных губах.

Впрочем, ни дивиться, ни радоваться спасению времени не было — согнанные псами и загонщиками со всех концов леса, на поляну посыпались звери. Мелких прыгучих косуль били стрелами влет, лосей кололи копьями, зайцев пропускали не трогая, напозади поляны их ожидали тенета; тявкая, скаля мелкие острые зубы, метались пожаром лисицы. Бойцы едва успевали вертеться, встречая новую и новую дичь. Выжли пригнали всех, кто встретился им на пути и не сумел уйти.

Князь хоть душу отвел, повалив матерого секача. Кабан шел на него на длинных крепких ногах, роя клыкастой мордой землю, взбрасывая вверх и в стороны павшие листья. Михаил Ярославич с такой силой ударил кабана под лопатку, что смоляное древко копья надломилось. Впрочем, уже после того, как железо проникло до сердца.

Скоро к поляне стеклись и выжли. Их впавшие враз бока бешено ходили от бега. Собаки уже не лаяли, а радостно, визгливо взбрехивали, не в силах сдержать бежавшую с языков слюну. За ними пришли и жаркие, возбужденные погоней и собственными криками загонщики. Им, оказывается, нынче тоже досталось…

Псы подняли медведицу с двумя подлетками. Медведи задрали с десяток особенно рьяных и охочих собак, а потом, как подоспели загонщики, медведица пошла на людей, а за ней поднялись и малые. Покуда их уложили! Ловчий Максим Черницын радостно лыбился, показывая всем и каждому, где подрал его медведицын коготь. Кожух на его спине разошелся от зада до шеи, словно располосованный засапожником. Белая нижняя рубаха насквозь промокла от крови. Рана была неглубокой, однако кровоточивой. И хоть Черницын и лыбился, но был уже сильно бледен.

А на поляне пошли в ход ножи: отворяли кровь из жил, снимали шкуры да кожи, освежеванные туши укладывали на расстеленную по всей поляне рогожу.

Псы, осев долгим кругом и вывалив сизые, дымные языки, жадно скулили, глядя на парную, душистую требуху.

— Ты пошто лосиху-то не стрелила? — спросил Михаил Ярославич Анну довольно строго.

Он осерчал на жену. Лов хоть и оказался вполне удачным, однако шел он как-то сам по себе — не по князевой воле, а по одной случайности, на которую в охоте полагаться никак нельзя. Ныне она к тебе милостива, а завтра, глядишь, и обманет. А потом, коли уж взялась не за свое бабье дело, так веди его по чести, не срамись перед холопами и мужу сраму не делай. Тем более что не нюня какая и лук в руках вполне привычна держать…

Еще на давней, первой охоте, в которую она упросилась с ним по начальному году, зверя княгиня била столь метко и твердо, что всех вокруг, а не одного только князя, привела в изумление. А уж потом-то и вовсе освоилась и охоту почитала наравне с князем первой забавой.

Оказывается, батюшка, покойный Дмитрий Борисович, с двенадцати лет начал брать с собой на ловы свою любимицу Аннушку и так приохотил ее к луку и верховой езде, словно она ему была не дочкой, а сыном. Так что в охоте скидок себе на девичество Анна Дмитриевна не делала и от мужа их не ждала.

— Чего не отвечаешь-то? — снова спросил Михаил Ярославич, но уже не столь строго, сколь насмешливо. — Али стрелу потеряла?

Анна Дмитриевна молчала, отвернувшись. Впрочем, ее нежное, не умевшее скрывать чувств лицо горело таким ярым, стыдливым румянцем, что и глядеть на него было жарко. И глаз она на князя не поднимала, хотя знала, что стоит взглянуть ей на мужа так, как она одна и умела глядеть на него, хмурь его враз разбежится и он вместе с ней возрадуется тому, что она пожалела лосиху. А лосиха-то эта глупая здесь совсем ни при чем, а дело все в том, что ныне, стоя в том захороне у огромного дуба, она явственно вдруг услышала то, о чем предполагала и догадывалась уже давно, но никому еще про то не сказывала: наконец-то она понесла! Тело ее принадлежало теперь не только ей или князю, но тому еще, кто нарождался в ней и уже требовал внимания и ласки. Верные приметы, о которых толковали ей сенные девушки и сама княгиня-матушка Ксения Юрьевна, конечно, были верны и давно уже, второй, чай, месяц, обнадеживали ее, но только ныне не по одним приметам, а самим сердцем она поняла, что свершилось в ней то светлое таинство, что дает начало человеческой жизни.