class="v">Лишь краснеют стены бедные
У кружка литературного.
Полиция даже арестовала две картины с изображением обнаженных женщин кисти Наталии Гончаровой, обвинив художницу в совращении молодежи. Впрочем, суд ее оправдал. Дело было не столько в женской наготе (без особых анатомических подробностей), к которой публика давно уже привыкла, и даже не в новой эстетике подачи обнаженного тела, сколько в том, что картины писала женщина. За такие же картины мужчин-художников к суду не привлекали (Sharp, 1993).
Еще примитивнее рассуждали о вредном воздействии эротического искусства на молодежь педагоги и врачи. Педиатр Израиль Канкарович, выступая в 1910 г. на Первом всероссийском съезде по борьбе с проституцией, прямо говорил, что мальчики, читающие Жюля Верна, мечтают о путешествиях и иногда убегают из дома, уголовные романы создают преступников, а эротическое искусство возбуждает половые инстинкты и порождает развратников (Энгельштейн, 1996. С. 362).
Кто виноват?
Шокированная непривычно откровенными сексуальными сценами, литературная критика сплошь и рядом не обращала ни малейшего внимания на то, что на самом деле хотел сказать автор.
К арцыбашевскому «Санину» можно предъявить множество идейных и эстетических претензий. Сексуальность в нем все время переплетается с насилием и смертью. В небольшой по объему книге описаны три самоубийства и одна неудачная попытка самоубийства. Самый секс выглядит грубым и безрадостным: мужчина берет женщину силой, унижает ее, она счастлива пережить это, а потом оба они испытывают чувство вины и стыда.
Вот что ощущает профессиональный донжуан и садист ротмистр Зарудин:
«И к сладкому томительному чувству сладострастного ожидания тонко и бессознательно стал примешиваться оттенок злорадности, что эта гордая, умная, чистая и начитанная девушка будет лежать под ним, как и всякая другая, и он так же будет делать с нею, что захочет, как и со всеми другими. И острая жестокая мысль стала смутно представлять ему вычурно унижающие сладострастные сцены, в которых голое тело, распущенные волосы и умные глаза Лиды сплетались в какую-то дикую вакханалию сладострастной жестокости. Он вдруг ясно увидел ее на полу, услышал свист хлыста, увидел розовую полосу на голом нежном покорном теле и, вздрогнув, пошатнулся от удара крови в голову» (Арцыбашев, 1969. С. 25).
Юный студент Юрий Сварожич – человек совсем другого склада, но стоит ему остаться наедине с привлекательной женщиной, как «…у него вдруг закружилась голова. Он искоса посмотрел на высокую грудь, едва прикрытую тонкой малороссийской рубашкой, и круглые покатые плечи. Мысль, что, в сущности, она у него в руках и никто не услышит, была так сильна и неожиданна, что на мгновение у него потемнело в глазах. Но сейчас же он овладел собою, потому что был искренне и непоколебимо убежден, что изнасиловать женщину отвратительно, а для него, Юрия Сварожича, и совершенно немыслимо», хотя именно этого ему «захотелось больше жизни» (там же. С. 45).
Главный герой романа Санин говорит, что мерзавец – «это человек совершенно искренний и естественный… Он делает то, что для человека совершенно естественно. Он видит вещь, которая ему не принадлежит, но которая хороша, он ее берет; видит прекрасную женщину, которая ему не отдается, он ее возьмет силой или обманом. И это вполне естественно, потому что потребность и понимание наслаждений и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек отличается от животного» (там же. С. 36).
И он сам так почти и делает.
Женщины у Арцыбашева только млеют, поддаваясь силе. Лида «безвольно и покорно, как раба, отдавалась самым грубым его ласкам» (там же. С. 52). Карсавина любит Юрия, а отдается Санину:
«…В ней не было сил и воли опомниться… Она не защищалась, когда он опять стал целовать ее, и почти бессознательно принимала жгучее и новое наслаждение… По временам ей казалось, что она не видит, не слышит и не чувствует ничего, но каждое движение его, всякое насилие над ее покорным телом, она воспринимала необычайно остро, с смешанным чувством унижения и требовательного любопытства… Тайное телесное любопытство как бы хотело знать, что еще может сделать с ней этот, такой далекий и такой близкий, такой враждебный и такой сильный человек» (там же. С. 279).
Кстати сказать, все женщины в романе невинны, а все мужчины, даже идеалист Сварожич, уже имеют сексуальный опыт.
Эти упрощенные схемы легко поддавались дальнейшему упрощению и пародированию.
«Русская порнография, – писал в статье «Нат Пинкертон» (1908) Корней Чуковский, не просто порнография, как французская или немецкая, а порнография с идеей. Арцыбашев не просто описывает сладострастные деяния Санина, а и всех призывает к таким сладострастным деяниям.
Люди должны наслаждаться любовью без страха и запрета, – говорит он, и это слово “должны” – остаток прежних интеллигентских привычек, пережиток прежнего морального кодекса, который на наших глазах исчезает» (Чуковский, 1969. Т. 6. С. 147).
Между тем Арцыбашев утверждал не столько гедонизм, сколько право индивида всегда оставаться самим собой и не ставить предела своим желаниям. В душном провинциальном городишке, где развертывается действие «Санина», кроме секса, нечем заняться. Но разве так должно быть всегда? В последней сцене романа Санин покидает город и идет навстречу подымающемуся солнцу, как бы намекая читателю, что его настоящая жизнь – впереди. Этот «новый человек», индивидуалист и циник, не особенно симпатичен, зато силен, и в условиях столыпинской реформы будущее, возможно, оказалось бы за ним.
Но критика обращала внимание не на идеи и художественный замысел произведения, а лишь на то, как его, по мнению критика, воспринимала публика, причем трактовалось это весьма произвольно (Boele, 1999).
Статья 1001-я законов о печати, которую обычно называли законом о порнографии, была направлена против «сочинений, имеющих целью развращение нравов или явно противных нравственности и благопристойности и клонящихся к сему соблазнительных изображений». Формулировка эта весьма расплывчата. После 1905 г., когда на смену ранее действовавшей предварительной цензуре пришла цензура карательная, определение того, что есть порнография, превратилось в сложную процедуру с непредсказуемым исходом.
Французский славист Бенжамен Гишар, изучивший архивы Главного управления по делам печати за 1906–1912 гг., отыскал следы 236 преследовавшихся публикаций и обнаружил «поразительное разнообразие» обвиненных в непристойности текстов. Тут и сборники неприличных рассказов и песен, и медицинские издания по вопросам секса, распространение которых внушало властям особый ужас (цензоры преследовали издания, обучающие методам контрацепции, и сексологическую литературу, описывающую различные виды извращений), и бульварные публикации, и произведения авангардной литературы.
Жертвой их стал и роман Арцыбашева. Сначала он был опубликован по частям в журнале «Современный мир» за 1907 г., а в начале 1908 г. вошел в третий том собрания сочинений автора. Цензура не вмешалась ни на одном этапе публикации. Преследования начались лишь в апреле 1908 г. при переиздании книги. То есть