– Может быть, на кафе хочешь взглянуть? – спрашивает он, пока греется машина. – Можем мимо проехать, поглядеть, как там дела…
О чем это он?
– На какое ка…? – И умолкаю, не договорив, потрясенная.
Забыла ведь о вчерашнем происшествии. О Маринушкином кафе, о своей возлюбленной куртке, погребенной под гипотетическими руинами, вообще обо всем забыла напрочь. Хотя, казалось бы, о чем теперь всю жизнь помнить, как не об этом чрезвычайном происшествии?
– Боже, – вздыхаю. – Я ведь даже не поняла сначала. А ведь какое приключение было у нас с этим кафе. И как ревела вчера, помнишь?
– Я-то помню, – улыбается. – В отличие от некоторых… Не бери в голову. По твоим ощущениям, это все было лет пять назад, верно?
– Ну да. До моего счастливого сожительства с Валентином Евгеньевичем.
– Именно. Ну что, хочешь поглядеть на руины при свете дня?
Ну да, пожалуй. Не то чтобы хочу, но взглянуть не помешает. Надо же знать, как обстоят мои собственные дела.
Киваю и пожимаю плечами одновременно.
– Это всегда бывает, – мягко говорит человек, которого я все никак не привыкну называть Максимом, хотя бы про себя. – Собственная жизнь очень быстро становится столь малозначительной и неинтересной, так что приходится силком заставлять себя делать какие-то обязательные вещи. Деньги на прокорм зарабатывать, за квартиру платить… Очень трудно поверить, будто все это по-прежнему необходимо.
– Ой, – спохватываюсь. – Кстати, о прокорме. Мне же перевод заканчивать нужно. Кровь из носа, умри, но сделай. Иначе не видать мне потом халтур как собственных ушей. Наташка такие вещи только бывшему мужу прощает, да и то до поры до времени.
– Ну вот и работай. Кто ж тебе не дает? Весь сегодняшний вечер и грядущие дни в твоем распоряжении. Компьютер-то у тебя свой? Тогда вообще нет проблем. У меня тоже дела поднакопились, так что я тебе мешать не буду. Разве что сопеть озабоченно. Но не очень громко.
– Это как раз ничего. Хоть электродрелью орудуй, я еще и не к такому привыкла. Лишь бы голова служить не отказалась. Все же без нее сложно работать.
– Не откажется. Ты еще удивишься, когда поймешь, насколько все стало проще. Именно потому, кстати, что больше не имеет значения, не является чем-то «важным». Но это отдельная тема. Потом как-нибудь.
Слово «потом» в его устах звучит чрезвычайно соблазнительно. Понятно почему. Как бы там ни было, а не все аспекты собственной жизни кажутся мне «малозначительными» и «неинтересными». Ох, не все…
Ну, поглядим, как оно дальше пойдет. Но мне почему-то заранее кажется, что невзначай оброненное обещание рыжего Иерофанта оставаться рядом со мной еще долго будет кружить мне голову. Потому что таких идиоток, как я, еще поискать.
Мы между тем трогаемся с места. Дворники с визгом елозят по стеклу, рыхлые комья снега разлетаются в стороны, из-под колес с хлюпом и чавком летит грязища. Какая ни есть, а все же весна. Ну, почти. Февраль не то на исходе, не то уже изошел; мне бы на календарь, что ли, взглянуть, для обретения хоть какого-то равновесия…
– Сегодня, – спрашиваю, – зима или весна? Какое число?
Рыжий достает из-за пазухи телефон, глядит на него с умным видом. Там, надо понимать, все про времена года написано. И еще таблица умножения в придачу, как же, как же.
– Первое марта, – объявляет. – Значит, весна.
Смотри-ка, а ведь действительно число написано на пузе у этой буржуйской игрушки. И время. Зашибись. Я обескуражена чудом техники, но виду не подаю.
– Ага. У них это называется весна, – ворчу. – Глотать чернил и какать…
Мой спутник начинает ржать; телефон, дабы продемонстрировать лояльность хозяину, тут же принимается трезвонить. Имитирует, что ли, веселье?
– Да, – говорит властелин хитроумной машины, одновременно уворачиваясь от метнувшегося на встречную полосу троллейбуса. – Слушаю вас настолько внимательно, насколько это возможно… А, конечно, она рядышком. Передаю ей трубку.
– Неужели меня? – спрашиваю почему-то шепотом.
– Ну да. Начинаю понимать, что во мне погиб образцовый секретарь. Так, оказывается, приятно, когда телефон звонит у тебя, а беседой грузить собираются кого-то другого…
Маринушка, конечно. Волнуется: как у меня дела? Кажется, очень обрадовалась, обнаружив, что мы с рыжим по-прежнему неразлучны. Она уже давно мою личную жизнь устроить мечтала. Иногда я думаю, что в каждой женщине живет сваха; только добрые хотят, чтобы все вокруг были счастливы, а стервозные не могут допустить, чтобы хоть кто-то увильнул от всеобщей каторжной семейной повинности. Вероятно, именно поэтому вторые ведут дела куда более ловко. А вот Маринушка моя еще ни разу в жизни никого не сосватала. Даже собственный сын, как я понимаю, по сей день бобылем живет, хоть и завидный, теоретически говоря, жених, богач и не чудовище. На меня ее предпоследняя надежда.
Но она, конечно, понимает, что сейчас мне такие темы обсуждать неудобно. Владелец телефонного аппарата рядом, как-никак. Поэтому от расспросов меня бог миловал. Оно и хорошо: что, интересно, я стала бы ей рассказывать? «Сначала мы немножко поколдовали, а потом он спел мне колыбельную?» В моей жизни и всегда-то было слишком много правды, которую фиг кому-то расскажешь, а уж теперь…
В итоге мы с Мариной просто чуть-чуть поговорили про кафе. Дескать, зал – вдребезги, наша витрина и соседские окна – в пыль, зато подсобные помещения более-менее целы. Вещи мои, соответственно, тоже. Забрать их можно у Лешиного помощника. Даже нужно. Он очень просил сделать это как можно скорее. А то, дескать, ревнивая супруга в офис с обыском нагрянет – и как ей объяснишь происхождение двух мешков разноцветных колготок? Только ради Алексея Хуановича и пошел на риск. Теперь сидит, дрожит, валидолом давится.
Марина звонко хохочет. А я записываю телефон потенциальной жертвы семейного террора, радуюсь. Туфельки мои, книжечки, курточка, тряпочки – ура-ура! Все живы.
– Ты, – спрашиваю, – будешь теперь с кафе что-то делать? Или хватит с тебя?
Но Марина сдаваться не собирается. К лету, клянется, откроемся. Во что бы то ни стало. Ремонт сделаем лучше прежнего, Леша охрану обеспечит, а все остальное останется по-старому.
«Все остальное» – это у нас я. И мой мистический сервис.
Прежде чем попрощаться, Марина взяла с меня слово, что я вернусь, как только все уладится. Причем с жильем до лета ждать не придется. Недели через две в моей комнате снова можно будет жить, так ей кажется. Ну, в крайнем случае через месяц. Не позже.
Вслух я сказала: «Да, конечно», а про себя подумала: «Поживем – увидим». Не потому что губу раскатала до небес. Каких-то особенных, из ряда вон выходящих планов на будущее нет у меня пока. Да и вряд ли они появятся – с чего бы?.. Просто я уже знаю кое-что о пропасти между пунктами А и Б. Понимаю, каким образом месяц может стать вечностью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});