Я обошла бульдозеры, повернула в наш поселок и вдруг увидела своего ребенка. Мой маленький сын шел по дороге совсем один. Смотрю – не верю, ребенок мой идет, на машины смотрит, ищет меня и так спешит, спотыкается в снегу на обочине. А глаза испуганные, щеки красные, замерз уже. Шапки нет на нем, капюшон рукой держит, надуло ему в капюшон. Горло открытое, и брючки на нем тонкие домашние.
Ни одна машина не остановилась. Никто не спросил: «Куда ж ты раздетый идешь, такой морозяка на улице! Где же мать твоя, сука? Почему ты один такой маленький по дороге ходишь?». Никто не остановился. Мало было машин.
Я сама виновата. Я сказала ему: «Одевайся, я еду». Он и оделся. Комбинезон натянуть не смог и вышел в одной куртке встречать меня. Увидел, я к нему несусь – и засмеялся. Замерший весь – бежит ко мне, смеется. Я его подхватила – и в машину, скорее отогревать. Ручонки у него были совсем ледяные, я засунула их к себе в лифчик. Обняла и целовала в макушку, дышала теплом на него. Долго.
P.S.
Летом со своей террасы я наблюдала авиашоу в честь столетия российской авиации. Прилетели «Русские витязи», прилетели «Стрижи», построились наши новые «миги» и несчастные «сушки», и я смотрела, прямо в халате, как четыре истребителя синхронно делают мертвую петлю.
А в сентябре все самолеты от нас умотали. Тихонечко, без форсажей, друг за дружкой, как и не было их. Три полка, раз – и вернулись на свои прежние базы, потому что все наше министерство обороны загремело под следствие, и все его приказы отменили. Ха! Это была шуточка такая, а мы не поняли – сначала пригнать двести самолетов в город – а потом отогнать.
Мои соседки, активистки местной оппозиции, конечно, возрадовались. Кинулись газоны поливать, зонтиков наставили, музычку включили, шашлыками запахло… А я не вышла. Я так и не вышла из своего бомбоубежища. Сидела одна в своем подвале, сочиняла сказку про старого еврея.
Но нет… Тут я немножко вру. Я ничего не писала. Так просто… тыкала по кнопочкам. Я же знаю этот старый фокус: превращаешь человека в персонаж – и он исчезает. Я знаю. Поэтому никакую книжку я не писала. Не хотела Леру отпускать.
А теперь придется, понимаю, мне придется это сделать. Времени больше нет. Утром приедет мой муж и дети, и друзья, и собаки. Наша сука отгуляла, и можно идти в поля. Сейчас самое лучшее время для охоты. Кончились дожди, много солнца, и повсюду рыжие осенние картинки. А главное, трава сейчас очень, очень зеленая. Да! Меня, неврастеничную тварь, успокаивает зеленый.
Мы выйдем в поле, борзые понесутся всей ордой, я залезу с ногами на сиденье, высунусь в люк, наведу объектив и буду снимать угонку. Я хочу поймать нашу суку в полете, на рывке. Я постараюсь схватить этот момент, когда челюсти щелкают в сантиметре от зайца, и глаза у собаки безумные-безумные, потому что в крови у нее кипит дикая животная страсть.
Сегодня последняя ночь, когда я целую Леру. Словами, только словами. Теперь я спокойна, он у меня упакован надежно, я его завернула в слова, как чемодан в пластиковую пленку. Сейчас всплакну на дорожку и отправлю Лерочкин трупик редактору. И больше никто мне не скажет: «Я хочу тебя, Ирочка».
Да… редактор спросил: «Кто вы, Ира? И зачем Вы мне это прислали?». А мы ему так и напишем: «Здрасьте! Это я отписалась Вам, Ирочка. Глупая пьяненькая сказочница. Сижу в темноте, пью коньяк, жгу дровишки. Приходите ко мне – меня нету! Теперь я тоже персонаж! От меня ничего не осталось. Я уже исчезаю, как тогда, в темноте исчезала, когда ему в спину смотрела и отъезжало такси…
Зачем, говорите, я Вам «это» прислала? А потому что! Я хочу рассказать про Леру. Да! Хочу рассказать про Леру. Хочу! Хочу! Хочу! Хочу – и все!»